Знаю не только на собственном примере, но и по откровениям ряда нижних тематиков, что с завершением оргазма или, выражаясь языком сексопатологов, в период так называемой постлюдии, покорному рабу становится вдруг совершенно чихать на свою госпожу, на всю эту Тему, на всякие там ножки, подчинение, "Да, ваше высочество" и прочую ерунду. Куда-то улетает покорный раб, наслаждается там самим наслаждением, слушает, как растекается по его телу оргазм, будто введенное инъекцией снадобье, и госпожу свою в эти мгновения совсем не хочет, разве что из вежливости.

Потом организм послушного раба окрепнет, воспрянет новым сексуальным порывом, оправит его голову, но теперь, в эти недозволительные минуты его личного блаженства, он никого не хочет и, случается, даже начинает думать о чем-то совершенно постороннем, часто даже приземленном и совсем не из этой спальни.

И не кончится тем его грех. Расправившись от охватившего его полудрёма, он вдруг поднимется с постелей деловитым, подчеркнуто доброжелательным к своей нимфе, но отчего-то уже совсем не нижним, а только доброжелательным. И чтобы, избегая неловкости, удалиться в этом новом для себя состоянии куда-нибудь на кухню, галантно предложит девушке сварить кофе.

Разве не случается с послушным рабом такое же настроение, когда он в одиночестве ласкает себя сам? Всё одно! С последней выброшенной им каплей семени также стремительно покидает его и сама фантазия, будоражившая еще секундою назад, и всякое желание кого-то слушаться — отстали бы в сей миг! — и даже мокрый от выплесков живот скоро начинает неприятно холодеть, что хочется утереть его полотенцем и отбросить выпачканную ткань подальше в угол от кровати.

Оттого не лишено смысла, а, возможно, и более — содержит новый смысл — ограничение покорного раба в оргазмах. Сексуальная истома есть не только мука для него, но также и гарант настоящей преданности и раболепия, ибо окончивший семенем покорный раб непременно кончает и со своей сабмиссивностью. Пускай лишь на некоторые двадцать минут, но в эти двадцать минут полномочия его становятся непроизвольно и бесстыже им сложены.

Оказываются ли в подобных метаморфозах своего либидо сами верхние истязатели? Не слабеет ли их рука, сжимавшая прежде плеть, вслед накатывающим волнам оргазменного удовольствия? Не хочется ли сбросить с себя шапку, поваляться блаженно рассеянным взглядом в потолок, утонуть в кровати, и наплевать, где в ней верх, а где низ?