Всякий раз, как увижу какую красотку, останавливаю ее взглядом, обхожу со всех сторон внимательно, и как воодушевленный творческим порывом модельер принимаюсь рядить в образ Госпожи. Надменный взгляд, брошенный на меня застигнутой высокомерной фифой, становится брошен уже совсем не из желания усилить неприступность ее стен и уже вовсе не со скупо отделанной банкетки вагона метро, а с инкрустированных бриллиантами мягких диванов или в уединенном каком будуаре, где мы вдвоем и я всенепременно свержен этой надменностью на пол и где природа этого презрительного взгляда берет своим началом то, что фифа — Госпожа. Шпильки ее становятся выше, колготы сменяются кружевными чулками, волосы убираются в строгий бублик, пол превращается в пьедестал.

Одним красоткам мои костюмы приходятся будто в пору, с других от неосторожного движения их ангельского плечика скоро безнадежно сваливаются, но на редких королевах сидят так ладно и стройно, что, кажется, становятся им второй кожей.

Узрев мои преданные голодные глаза, божье творение едва заметным поворотом очаровательной головки отведет носик вверх и больше ни за что не посмотрит, чтобы я, не дай бог, не придумал чего. А я придумываю!

Мысль моя несется вперед, набирает обороты, обгоняет вагон, вырывается из тоннеля, разрывает звуковой барьер и наконец переносит меня в пространстве и времени. Новоявленная этим утром царица в окружении хорошеньких фрейлин восседает теперь уже не на скудной вагонной скамейке, а на троне и интересуется мной лишь кончиком туфельки. Я же всякой клеткой своего нутра намертво пригвожден к полу под ее каблучком, будто Гуливер, захваченный врасплох похотливыми лилипутами. Я жду казни только за то, что посмел поднять восхищенные глаза на божественную владычицу, когда слуги проносили ее по улице в крытом паланкине.

Вдруг она снова обращает ко мне высокомерный взор, поднимается с трона и размеренной поступью направляется прямо на меня. Вот она уже так близко, что я слышу аромат нескольких брошенных на ее тонкую шею капель благоухающих духов, окончательно теряюсь и опускаю взгляд. Казните же меня, Ваша Светлость, но не сверлите более хрупкую мою черепную коробку этим пронизывающим взглядом! В двадцати сантиметрах от меня королева останавливается, на секунду замирает, выжидающе смотрит, и в следующий миг, когда я наконец нахожу в себе храбрость вновь поднять голову, громко кричит мне в самое ухо:

— На следующей выходите?!

Ну и ничего, ну и пусть. Редко утренняя сказка длится дольше нескольких станций. А я уже все равно выхожу — двери открываются! Бодрым шагом пробираюсь по вестибюлю сквозь тысячи торопящихся в свои офисы судеб и цепляю то тут, то там нечаянным взглядом тонкую материю женских колготок, изредка оставляя на них затяжки смущения, подаренного мне обладательницей стройных ног.

Ах, вон на эскалаторе! Выше, выше — поднимите же головы! Разве она не прелестна? Какой изящный стан, туго подпоясанный поверх плиссированного платья черным широким ремнем! Держится так высоко — не иначе на шпильках. Эх, не увидеть за поручнем! Но как величаво смотрит и какова осанка — олимпийская гимнастка, не иначе Госпожа! Не послать ли директора к черту и пуститься вслед за уже исчезающей в глубоком подземелье Цирцеей? Поглядеть ей на узкие щиколотки.

— Алло, ну где тебя носит? Пал Аркадич снова орал. Придешь — пиши объяснительную.

Вот так все и было, уважаемый Павел Аркадьевич. Настоящую изложенную выше причину моего опоздания на рабочее место длительностью в сорок минут уважительной не считаю, но прошу вас отметить всю неподдельность и честность сей объяснительной записки и взываю к вашему снисхождению к заблудшему в скитаниях одинокому мужскому сердцу.

С уважением,

М.