Если я могу выбирать судьбу — несомненно была б мадам с изжеванным мундштуком.

Мундштук изжёван от боли — надо улыбаться, всегда, даже если третий день дом промёрз. А твари напротив с рыбьим жиром вместо глаз пообещать что-то эдакое. Будут дрова, будет тепло, холодно в Одессе к зиме — а у девочек нет с собой даже мотка шерсти.

Мне по-прежнему двадцать девять.

Я уморила того, уморила сего. Адвокат попался хороший, понимаете. Или не адвокат, просто не виновата.

Ну-с, стало быть…

Вы бы приехали ночным поездом уставший, седой, понятный. По-немецки солдатам отдавали приказы. Пришли бы, прямо наверх, не обратив внимания на испуганных девочек.

Сели молча.

Оба знаем — в подвале лежат раненые, без разбору, зелёные, красные, … все говорят по-русски.

Вы бы сказали… нет, сначала Вы бы ничего не сказали, даже не поздоровались.

А я продолжаю молчать.

Мы знаем, что оба обречены.

Мы знаем, что я так же продолжу — спасать, щипать корпию, свободных девочек посылать на перевязки, ложиться под омерзительного аптекаря ради остатков морфия. Плакать над мальчиком, годящимся — в сыновья.

Тогда

Вы говорите: разместите моих офицеров, только не предлагайте им девок, пусть те сами придут.

Вы говорите: все кончено. Скоро нас будут вешать на фонарях.

Наконец

Вы говорите, по-русски, тихо, знакомо: разденься.

Лучинка гаснет, падает на пол, — и все.

—-