С некоторых пор во мне зародилось сочувствие насекомым. Всяким безобидным букашкам. Жизнь насекомых чрезвычайно трудна. И склевать кто-то их может в любую минуту, и раздавить нечаянно огромною стопой, и поймать в паутину или на липкую ленту для мух. Даже легкий дождь может стать для них погибельным. Одна радость у них — при своих малых размерах им требуется совсем немного пищи. Корова накакает в поле и одной своей какашкой насытит сразу тысячу насекомых. Или брошенный огрызок яблока — тоже прокормит целую армию.

Насекомые — они до того махонькие и безобидные, что после смерти наверняка прямиком попадают в рай безо всякого суда. Нет, разумеется, есть и хищные пауки, и пьющие кровь комары, и даже между собой отряды насекомых способны устраивать серьезные войны. Но все это — основа их существования, и с этими качествами их сотворил Господь. То есть если и пожирает иной паук какую-нибудь нечаянно попавшую к нему в лапы маленькую мушку, то вовсе не из подлых побуждений, а только по своему природному устройству и призванию. В остальном они очень хорошие и положительные существа, обидеть которых может каждый, и потому я им особенно благоволю.

Года два назад жарким солнечным летом меня изрядно заебали мухи в комнате. И на меня, потнявого, без конца садились, неприятно щекоча своими маленькими лапками, и на теплый монитор, мешая мне работать за компом. В тот период я еще не очень их любил, а потому приобрел в магазине сразу несколько липких лент и гирляндами развесил по комнате.

Скоро назойливо летающих по моей квартире мух заметно поубавилось, в то время как на лентах, наоборот, собрались целые полчища. Большинство были уже умершими, но одна мушка прилипла лишь одним крылом и совсем чуть-чуть своими лапками, иногда безнадежно подрагивая и уже не рассчитывая больше когда-нибудь сойти с этой предательской липкой полосы. Никто уже не мог ей помочь, а справиться самой шансов просто не было.

Я долго и внимательно за ней наблюдал, понимая всю безысходность ее незавидного положения, а потом надо мной словно раздвинулся потолок и откуда-то сверху вдруг снизошло прозрение: "Это такое же существо, как и ты сам, и жажда к жизни у него ничуть не меньше твоей. Сейчас эта мушка находится в отчаянном положении, когда единственно данная ей жизнь вот-вот окончится, если ты не придешь ей на помощь. Никакое провидение больше не сумеет ей помочь, а ведь тебе это ничего не стоит. Будь благородным, протяни ей руку помощи, и не смотри на то, что это маленькая муха, не пренебрегай ею и не обесценивай ее право на жизнь".

И тогда я взял иголку и аккуратно, чтобы по возможности не навредить ее тельцу и лапкам, снял ее с проклятой ленты. Мушка жалобно лежала у меня на ладони и все равно не могла двинуться, потому что маленькие ее лапки склеились между собой, а крылышки и вовсе свернулись в микроскопическое оригами.

Я провозился с ней не меньше часа, используя легкий мыльный раствор и все ту же иголку. Настоящая нано-операция прямо у меня на столе. Постепенно привел в порядок ее лапки и одно крыло, но второе так и не сумел расправить, и хоть оно и отклеилось от ее спинки, махать им должным образом в полете она уже не могла. Однако ползала прекрасно.

Я поселил ее у себя на кухонном столе, где насыпал ей всяческих вкусных крошек, налил воды в пробку из-под бутылки, добавил туда капельку меда, чтобы стало послаще, и оставил мушку там полноправной хозяйкой. Дважды она сваливалась на пол, не сразу осознав, что уже никогда не взлетит, но я с заботой разыскивал ее на карачках под столом и бережно возвращал назад.

Муха оказалась довольно смышленной, деловито и довольно шустро бродила по столу и изучала новые непривычные и ограниченные условия своего бытия. Во мне же от произведенной мною удачной операции по спасению этого жалкого существа разыгралась еще большая любовь и чувство сострадания. Теперь я отрывался от своих забот каждый час и шел к столу поинтересоваться положением ее дел.

Как ни странно, эта муха прожила у меня на столе целых три дня. Ночью спала, днем пила и кушала, и мне уже начало казаться, что я наконец обрел друга. Но на четвертый день она исчезла.

Я лазал под столом и под шифоньером, с ярким фонариком изучил весь пол в отведенном ей помещении, боясь ненароком затоптать бедолагу, искал ее в раковине, но поиски так и не принесли результатов. Больше мы с ней так никогда и не виделись. Не знаю, чем и как окончилась ее недолгая и суровая жизнь.

А вчера залетел ко мне на подоконник большой такой мотыль. Мотыли — это вообще святые существа. Они до того чисты и наивны, что когда к ним подходишь почти вплотную, никогда не улетают и не пытаются хоть как-то противостоять склонившемуся над ними огромному чудовищу. Делай, мол, со мной, что хочешь — все на твоей совести. Даже погладить можно мотыля по спинке, хоть он этого и не очень любит.

Этому безобидному жучку, обнаружившему у меня на подоконнике укрытие от занявшегося сильного ливня, я сразу разлил рядом несколько крупных капель воды, а потом достал из холодильника творожную массу и отковырял из нее небольшого размера изюминку. Положил ее поблизости с мотылем, который неподвижно и доверчиво наблюдал за моими действиями, и ушел обратно за комп, чтобы не пугать жучка своей близостью и дать возможность освоиться.

Через полчаса вспомнил о своем новом жильце и отправился посмотреть, принял ли он мои дары. К моему умилению, мотыль уже подмял под себя полученную изюминку и с аппетитом уминал ее за обе свои крохотные щечки.

Тогда я отковырял еще одну и в этот раз тщательно ее промыл от творога, ибо подумал, что, возможно, творог мотыли все-таки не слишком любят, и своим присутствием в изюме он портит им удовольствие. А для того, чтобы малышу было проще кушать, слегка раздавил ягодку, из которой наружу показались капельки сладкого сока.

Вновь оставив его одного, чтобы не смущать беззащитную букашку своей нависающей тенью, я воротился к нему вновь через десять минут, и, к моему удовольствию, тот и теперь не отверг мою заботу и от творожной изюминки перешел к очищенной, промытой под водой. Сердце мое ликовало и радовалось! И было нам с ним хорошо-хорошо.

А на утро он с подоконника исчез. Не то улетел, не то засох где-то, не то попался в лапы другому моему жильцу — махонькому паучку в ванне. Тому я исправно приношу микроскопических дохлых мушек, которых нахожу иной раз на полу или на том же подоконнике, но он никогда к ним не притрагивается, при моем появлении всегда спешно ретируясь в какую-нибудь узкую щель, и завязывать между нами сколь-либо дружеские отношения, кажется, не желает. А я не смею навязываться.

* * *

А на прошлой неделе я разбил ебало водителю маршрутки. Ехать надо было на другой конец Подмосковья, а я в последние годы преодолевать за рулем такие расстояния не люблю и потому предпочитаю общественный транспорт, лихо проезжая на нем мимо всех городских пробок под землей.

Вышел из метро, торопился страшно, потому что перепутал время назначенной встречи и уже крепко опаздывал.

Давно не ездил в те края, а водитель маршрутки мне и говорит: "Мы наличку больше не принимаем, плати за проезд банковской картой". Банковской картой я никогда нигде не расплачиваюсь, это мое строгое правило и даже убеждение — всегда только налом. А тот сидит, сука, не едет и знай себе талдычит: "Не повезу я тебя и все: ни за наличку, ни бесплатно — давай дуй из автобуса".

Слово за слово, я не сдержался, подошел и въебал ему в носяру. Тетки заверещали, бабки раскудахтались, а мужик сразу осел обратно на свое сиденье и совсем потерялся. Кровищи было — мама мия! Вся морда и руки его скоро стали перемазаны, футболка, брюки, руль, приборная доска... Ну я и свалил тогда оттуда, потому что бабы уже в полицию начали звонить, а водитель вести автобус теперь все равно не мог.

Вечером меня даже осенил было стыд за содеянное, даже надумал поехать туда вновь, разыскать его и попросить прощение, но к утру следующего дня совесть моя хорошенько выспалась и о побитом дядьке больше не напоминала.

Не люблю я как-то людей в большей их массе. Все-то они друг с другом крысятся, кривляются, выдрючиваются, подличают, важничают, друг друга наебывают, подставляют, напрягают... Вот насекомые — те куда милее мне. Мотыли там, мушки, паучки. Только комаров шлепаю, когда кусают.