Май 1811, Смоленская губерния

из писем, сохранившихся у барона Геральта, Николая Адамовича:

"Бесценный papa!

Пишу Вам, расположившись у тюфяков, едва выманенными у смотрителя станции чернилами — мои так и затерялись в дороге. Не взыщете потому за краткость и так невелеречивого слога, но простите и не пеняйте.

Беспокоюсь о Вашем здоровье и молюсь о нем ежевечерне. Надеюсь, мой отъезд не привел к ухудшению. И за то прошу меня простить, что благословение не испрошено — сбежав...Вы, должно быть, сердитесь на меня...но полно, папенька, гнев Ваш хоть и ужасен, но весьма скоротечен, и потому я смею ждать ответ на свое скромное письмецо едва ли не с большим нетерпением, с коим вершились сборы.

Мы делаем небольшие остановки и редко. Лукич ворчит, что лошади загнаны, но Вам ли не знать, как дорог мне Алкид и Звездочка, и как потому совершенно не в моих силах их гнать пуще положенного.

О причинах моей торопливости говорить,кажется, нет нужды. Я, однако, совершенно не собираюсь сдаваться на милость Вашему отеческому добросердию и возвращаться обратно. Смиренно лишь прошу не препятствовать Василию Федоровичу присылать мне деньги, полученные мною в наследство. Вы, помнится, грозились лишить меня их — но то была воля не Ваша, а maman, и в ладах ли Вы будете с совестью, обрекая меня на бедность и сиротство!

Чернила заканчиваются, ко мне уж торопится Лукич, а потому

кланяюсь Вам и целую Вашу добрую руку,

М."

Я сложил лист бумаги вдвое, надписал самодельный конверт, и подозвав жестом мальчишку-конюха, тершегося около повозки с тюфяками, вручил ему бумаги со строгим указанием передать их сейчас же смотрителю. Мелкая монета перекочевала в карман конюшенных штанов — и мальчишка расцвел, немедленно кинувшись к дому, стоящему поодаль — с грязно-белым фасадом — почтовой станции.

Лукич уже два раза звал меня обедать. Мы остановились у местного купчика, примечательного лишь тем, что он был чуть не единственным на всю округу немцем. Слушая его речь, изобилиющую резкостью в адрес Буонапарте, я поймал себя на том, что улыбаюсь — как смешны все же мелочные дела торговцев! Но тотчас принял серьезный вид — в комнату, на ходу стягивая перчатки, вошел офицер. И я вскочил, мучительно размышляя стоит или нет, отдать ему честь — знаки отличия из моего угла было не разглядеть...

— А, сидите, сидите — махнул он в сторону и меня, и кинувшегося к нему хозяина. — Только самовар поставьте, с дороги. Обедать не буду.

Он то ли перекрестился, то ли отряхнул ментик по направлению красного угла и присел рядом со мной, вытянув ноги.

— Вижу, Вы отправились товарищем? В какой же полк? И не слишком рано для Ваших лет?

— Я еду учиться, — смущенно ответил я ему, — в Лейпциг. Мне еще нет 16. Отучившись, пойду служить куда угодно — показать храбрость легче в бою,чем на Сенатской. Чин товарища достался от брата.

Он засмеялся и протянул мне руку, — Верховский, Андрей Григорьевич, поручик лейбгвардии Гусарского полка. С кем имею честь?

—Михаил Николаевич Геральт, — я как можно крепче пожал его ладонь.

Пока мы ожидали самовар, поручик вынул трубку и начал набивать его табаком, я же был рад хоть какому-то обществу, а потому засыпал его вопросами о службе и жизни офицеров. Мне было удивительно, что несмотря на маневры, он еще не в полку,но спросить было неловко.

Наконец, выпустив первый дым, он ответил на мой так и невысказанный вопрос:

— Ездил поправлять дела. Управляющий в ус не дует, жена сбежала, да-да, пьеска весьма второсортная, никаких романов. Потому испросил три месяца отпуску, сейчас возвращаюсь.

А Вы меж тем молодцом, — он мгновенно поменял тему, хлопнув меня по плечу, — я здесь второй день кукую, видел как Вы утром приехали и гарцевали. Хорошим штабным будете, там искусные наездники важны.

— Я с младенчества в седле, — ответил я, зардевшись, — меня учил наш денщик, он ветеран суворовских походов.

Поручик снова хлопнул меня по плечу, и мы замолчали.

Я украдкой посматривал на него — немного грузную фигуру, шапку густых волос, темные усы, не смешно торчащие, как кажется a la mode у всех гусаров, но аккуратно обрамляющие линию губ, умные светлые глаза. Он словил мой взгляд и улыбнулся. И я вдруг понял, что возможно смогу поделиться с ним тайной — была ли тому причиной его схожесть с безвременно ушедшим Николя, или я, устав от трясок и пыли одиноких дорог, невыносимо соскучился без дружбы и тепла человеческого, но, волнуясь и сбиваясь, честно выложил ему, что сбежал из родительского дома и в первый раз оказался совсем один, вдали от всего, что было знакомо...

Он слушал меня, хмурясь, и наконец спросил: — но Вы отписали родителям?

— Я оставил письмо отцу...и Лукич оставил тоже...И сейчас отправил еще одно..

— Что ж, и то хлеб, — вздохнув, он поднялся из-за стола. — Нет, положительно, строгим ментором я Вам не буду, но примерить эту роль будет достойным опытом, провожу Вас до границы. А Вы — здесь он с притворной строгостью наставил на меня палец — обещайте поступить в наш полк по возвращению в Россию. По рукам?

Я почувствовал как по моему лицу расплывается счастливейшая улыбка и нимало не сомневаясь уже в своем будущем, неведуя его, — к счастью и несчастью, — воскликнул, — ура!

***

Из затерявшихся писем барона Геральта, Николая Адамовича:

Машенька,

твое дерзкое послание меня чрезвычайно утешило. Тебе,верно, лестно будет узнать, что именно оно послужило причиной моего полнейшего выздоровления. Получив его, я немедля вскочил и стал звать за розгами. И потому печалюсь и радуюсь, что не увижу тебя в скором времени — боюсь,что мой гнев о котором ты помнишь, все же прольется, и за казнью дело не постоит.

Милое дитя! Как ты могла покинуть своего старого немощного отца! Бедное дитя, глупое дитя! Намеки на задержку твоего наследства оскорбительны, Василий получил от меня указание высылать тебе деньги по первой просьбе — несчастный я отец, откупающийся от собственной дочери...

Что сказать тебе про нас и Петербург? Мы еще на даче, но почти все уже разъехались. Балы начнутся недели через две. Погода прекрасная. Я делаю променады — набираюсь сил. На днях обедали у нас гости, — один из них, догадаешься кто? спрашивал, имею ли о тебе известия. Он сказал, что твое отсутствие на балах заметно, как порванная струна в форте-piano — и я совершенно с ним согласен.

Мой ангел, не в силах тебе препятствовать, все же взываю к твоему благоразумию — путешествие девицы, пусть и совершеннолетней, но одной, совершенно одной, немыслимо. Пришлось лгать от твоей отправке за границу. Однако, во лжи ли дело? Моя радость, ты и Лизонька — все, что у меня осталось в этом мире. Возвратись, мой ангел; а то нынешним летом мне не с кем будет разделять свои мысли и свой скромный досуг.

Прости, моя милая, — подумай и одумайся.

Остаюсь любящим тебе отцом,