январь, 1814 г., Санкт-Петербург

— Ваше молчание развязывает ей руки, друг мой. А потому, зачиная с ней беседу, слушайте, но не говорите сами Женщина воспринимает молчание мужчины, который, как ей кажется, влюблен, даром свыше. Скупые ответы — вот в чем она нуждается. Далее даже гордость перестанет быть ей помехой. Просто не мешайте, не останавливайте, и Вам воздастся сторицей.

— Вы полагаете?

— Я уверен. Паче того, если барышня пишет стихи — Вам наверняка давали "случайно" заглянуть в пропахшие высушенными лепестками альбомы, или, даже заставляли написать в этот альбом на память, если она пишет — молчите, заклинаю Вас. Сама придет и сама Вам признается. В том, в чем в обычных обстоятельствах, если б Вы за ней волочились, не сказала б вовсе.

— Des experiences interessantes... Сколько же их у Вас?

Рука моего собеседника на спинке кресла повисла, как мне показалось, еще расхлябанней, — Да дюжины с две...Не считал.

— Вы подлец. — кровь застучала у меня в висках, я слышал ее шум прибоем, море внутри клокотало, выплескивалось наружу несвязным потоком слов. — Негодяй. Вы обесчестили...унизили их...женщин...и Вы можете говорите об этом так лениво, бесцеремонно?

Он резко выпрямился, закинул ногу на ногу, но остался по-прежнему спокоен, только с лица исчезла улыбка.

— Послушайте, Мишель. Вы друг мне, и потому я доверяю Вам не только жизнь свою, но и мысли. Вы знаете меня на поле боя, знаете, что я без колебаний вступлю в схватку с врагом, защищая честь не только офицерской шпаги, но и всей страны нашей, нашего императора, знаете, что буду сражаться до последней капли крови. И только по этому знанию, я не отвечу Вам равным оскорблением. И по юности Вашей, горячей голове...

Он тяжело поднялся с кресел, держа руку на весу, но опустил ее тотчас, отошел к окну.

Стоял ясный зимний день. Тяжелые гардины были убраны с окон, и потому солнце беспрепятственно проникало в кабинет, где он обычно принимал меня. Лучи осветили его немного неуклюжую, громоздкую даже фигуру человека, с легкостью вскакивающего в седло и с той же ловкостью поглощающего Аи бутылку за бутылкой. Он напоминал мне какого-нибудь средневекового барона, гравюры с чьим изображением мне приходилось видеть в университете Лейпцига. Рыцарская честь, как мне казалось, в нем была тоже — и такая неожиданность!

— Молчите...Ваше право. Но Вам двадцатый год, Вы не знаете ни жизни, ни людей, ни женщин.

— Вы ставите женщин отдельно от людей? — перебил я его, снова вспылив.

— Послушайте хоть раз до конца, — раздраженно. — Вы не знаете ничего из того,что следовало бы знать тому, кто волею фатума живет в России. Вы обвинили меня в подлости — мне это горько от Вас слышать, но я стерплю, ибо хочу Вас научить, на правах старого товарища. Того, кто в России живет и умрет в ней же. Того, кто имея многое, возвысился еще больше, не потеряв в дороге ни ума, ни чести. То, в чем Вы меня упрекнули — отсутствие сердца...Женщинам не нужно Ваше сердце, они обойдутся лишь долгими нежными взглядами...на первый раз. — последнее он произнес совсем тихо, мне пришлось напрячь весь свой слух,чтобы расслышать — и следом я немедленно почувствовал, как щеки залила краска.

— Старого... — я усмехнулся, чтобы отвлечься. Он полагает себя старым?

Он увидел мою улыбку и успокоился : — Ну, будет, охота Вам ссориться, милый мой. Слушайте же. Нынче в Театре дают оперу, я хотел бы после нее встретиться с Вами и наконец представить обществу. После декабрьских кампаний оно не слишком утруждает себя трауром...- и Вас непременно хотят видеть. Вы отличились в сражении, Вас представили к награде, Вы молоды, хороши собой. Петербургские маменьки уж верно точат свои клыки в надежде Вас ухватить за ментик и затащить под венец к своим дочкам. И, — он лукаво улыбнулся, — Вам, конечно, понадобится помощь, дабы отбить их атаку.

Мы рассмеялись.

— Я приму Вашу поддержку с радостью, — отвесил я ему шутливый полупоклон.

Он сделал несколько шагов ко мне, припадая на правую ногу, сжал на секунду в объятиях и чуть не встряхнул.

— Мишель, все хотел спросить Вас...

— О чем? — я смотрел открыто в его глаза.

— Нет, ничего. Но все же...Вам не приходятся родственниками барон Геральт с семьей?

— Он дальний кузен. Это эстляндская ветвь рода. Отец мой служил королю Станиславу, потом царю Александру, и нам приходилось много путешествовать. Геральт же жил сначала в Эстляндии, затем переехал в Петербург.Я встречался с ними по возвращению из Германии. У него прелестная дочь.

— Какая именно? — живо поинтересовался он.

— Мари. Она меня положительно очаровала.

— Да... — он задумчиво взглянул в окно. — Я был приглашен бароном, он давал бал год назад. Вас еще не было в России, мой юный друг, а я имел счастье едва вырваться из цепких лап этой барышни. Стихи, альбомы... Остерегайтесь барышень с музами да альбомами! Сами не знают, чего хотят.

Ну, да Вы торопитесь.

Я поклонился ему и вышел из кабинета, почти пробежав сквозь анфиладу комнат, и, забравшись в карету, оказавшись наконец один, уткнулся в пыльную шкуру на сидениях, зарываясь в нее лицом и ударив кулаком по ней — яростно, зло, глупо. Голова моя раскалывалась на части, сводило горло.

— Гони, живо. Ну живо же! — сорвался на фальцет, запустив в моего верного Лукича шапкой. Он было хотел что-то сказать, повернулся ко мне, но заприметив мое изменившееся лицо, рванул со всей мочи домой.

Мы мчались на окраину столицы. Там, в большом и светлом доме, я знал — меня встретит покой. Отец уехал по коммерческим делам. Никто не мог мне помешать ни сейчас, ни три года назад, когда я уехал, вопреки его желанию.