Лето:

— Что, в гордую решила сыграть? У тебя шизофрения, зайка. Как два разных человека общаешься — то жить без меня не можешь, то говоришь сквозь зубы. Но я подожду. Ты еще локти будешь кусать и стены грызть от голода. Сама приползешь.

— Спокойной ночи.

Осень:

— Привет. Я не грызу локти и стены. Но я не могу плакать, а мне нужно выплакаться. Я написала тебе, потому что... Откажешь — так откажешь.

— Что у тебя случилось?

— Сил нет.

— И?

— Заставь меня плакать. Тебе это удавалось.

— Что надо добавить?

— А надо добавлять?

— Домой не приедешь?

— Я не буду ни о чём тебя просить при твоей женщине.

— Гордая... Приезжай тогда в обеденный перерыв. Выход из метро такой же.

На выходе я снимаю капюшон и волосы рассыпаются по плечам огненным под солнцем облаком. N. молчит, когда я добегаю до его машины, — легкая, в расстегнутом пальто, с развевающимся шарфом — смотри на меня! Разве я не красивее, изящнее, стройнее, чем она? Кто еще может так лететь к тебе навстречу?

Он даже не здоровается, сразу срывается с места, развивая максимальную скорость. Руку кладет мне на спину — и хмыкает, обнаружив белье.

— Ты так и не выучила за все время, что нужно приезжать без белья?

— Зато я в чулках ,- я спокойно поднимаю платье, демонстрируя черный шёлк.

Он снова неопределенно хмыкает — чертя теперь ногтем вдоль края чулок, оставляя на коже тонкую красную полосу.

Мы останавливаемся у эстакады. В машине у N. затонированы окна, и кивком он показывает мне на задние сиденья; на просвет между ними и передними, он вешает свою куртку, чтобы через переднее стекло не было видно происходящего.

Потом влепляет мне пощечину — не слишком серьезную, но тяжелую.

Это начало, и я благодарна ему — целуя его руку.

— Не расскажешь?

— Нет.

— Почему ты не попросила других садистов? Только не ври, что у тебя их больше нет.

— Потому что я привязана к тебе, и никак не могу отвязаться. А почему ты мне не отказал?

— Юле ты нравишься... Ты же знаешь, что можешь приехать,- отвечает он невпопад.

— Я всем нравлюсь как червонец. Только вот здесь, — кладу его руку туда, где колотится сердце, — вот здесь что творится, хоть когда-нибудь кому-нибудь было интересно?

— Что, и с мальчиком рассталась?

— Кольцо сняла, ключи отдала.

Скальпель в этот момент прорезает кожу на груди, он наклоняет голову и слизывает выступающие капли, я шиплю.

— Как ты любишь отдавать ключи...

— Твои я отдала, потому что ты сказал.

— Я дал их тебе в руку, и сказал — оставь, чтобы приехать потом. Одной. Без меня. Отказалась? Ну...

На порезы клеится пластырь.

Я оказываюсь поперек его колен, уже голая, меня трясет от ожидания. Он шлепает ладонью так — что принципиально не покупает спанк. Зачем?

Я визжу, но не плачу. Зажимаю себе рот — могут услышать люди, идущие неподалеку.

— Будешь орать, — спокойно сверху вещает он, — открою дверь. Вон какие юные студенты идут, полюбуются на тебя, нравится, когда на тебя смотрят, а? Нравится... По глазам твоим блядским вижу.

Пытаюсь потереть горящие огнем ягодицы и бедра. Я с самого начала удивлялась его умению оставлять черно-бордовые отметины всего лишь рукой. От прута следы держатся не меньше трех недель.

Он сажает меня к себе на колени, так что ладонями я могу упереться в его грудь, но — не могу. Большие и безымянные пальцы у меня сомкнуты в подобие мини-наручников — стяжками, те впиваются, впиваются... Я с ужасом смотрю на свои синеющие руки.

И когда он кусает меня в сотый раз, я наконец могу заплакать.

— Раньше ты плакала, когда я просто тебя целовал.

— Раньше я плакала , потому что знала, что ты меня не любишь. Но теперь я выросла.

— Я не хотел, чтобы ты вырастала, — задумчиво наблюдает за тем, как я натягиваю чулки, оттянув носочек, он эстет, и это моя крохотная попытка сделать ему приятно. — Этого я не хотел больше всего.

— Я научилась любить тихо. — улыбаюсь солнцу, пока он везет меня вдоль набережной к университету. Некоторые деревья даже не начали еще золотиться, и лишь ледяной даже на вид цвет воды говорит об осени.

Когда я отхожу на шагов двадцать от машины, он, будто вспомнив что-то нетерпеливо гудит — как это сейчас? Гудок? Клаксон?

— Счастье любит тишину?- спрашивает он меня, когда я возвращаюсь.

— Мы воевали бы по разные стороны баррикад, — тут у него меняется лицо. — Я воевала бы за свободу, а ты за Родину.

Что есть истина, гегемон?

— Мне осталось не больше трех-четырех лет, больше войны не будет.

— Так она здесь — под шрамами на груди.

(17)