Попробую присоединиться к флешмобу мистических историй. История эта произошла не со мной, но это не художественный вымысел, а семейное предание. Вот, делюсь.

Деда своего я не знал, ибо ушёл он из жизни незадолго до моего рождения. Историю же эту я знаю со слов мамы и бабушки, рассказываю её так, как рассказ дедушки запомнили его дочь и жена.

Мой дед был "щирым украинцем", родился он ещё задолго до революции в городе Ковеле на Западной Украине, точнее, на Волыни. Это было в те годы классическое еврейское "местечко", где славянское население составляло меньшинство. Позже, во время второй мировой войны, нацисты убили всё еврейское население города полностью.

Мне запомнился рассказ бабушки о том, что, когда дед в гимназии объявлял во время опроса свой домашний адрес, это вызывало всеобщий смех: "улица королевы Боны, дом Сруля Лангера". Сруль – это вариант еврейского имени Исраэль или Изя, а улица была названа в честь Боны Сфорца, дочери миланского герцога, а также королевы польской и литовской, что даровала в 16-ом веке евреям право свободного поселения в городе Ковеле. Королева слыла дамой энергичной и властолюбивой, правила лично — от имени своего мужа, яростно конфликтовала с собственным сыном и умерла, будучи отравленной, сама обвиняемая во многочисленных отравлениях своих врагов.

Религиозность или, лучше сказать, церковность в те времена была поголовной. Мальчиком мой дед служил при местном православном храме, пел в хоре и помогал настоятелю во всех хозяйственных делах, участвовал даже в тайном захоронении церковных ценностей перед оставлением города русской армией в начале Первой мировой войны — местный "батюшка" ему очень доверял. Доверие это дошло до того, что как-то, находясь то ли навеселе, то ли просто в благостном расположении духа, поп призвал деда к себе и торжественно вопросил: "А скажи-ка, отрок Василий, воистину ли веруешь ты в Бога?" "Как можно, батюшка, верую!"- перекрестившись, ответил дед. "А вот и зря,- ответил священник,- а я вот в бога не верю, да и тебе советую подумать!" Шок у "отрока" был такой, что он натурально ожидал в немалом ужасе, как за такое кощунство "преподобный отец" будет сейчас же поражён с неба молнией, тут же разверзнется земля, и вылезшие оттуда страшные черти тут же уволокут нечестивого попа в ад. Тот факт, что ничего подобного не произошло, весьма поколебало веру мальчика в истинность и непогрешимость православной веры — до такой степени, что спустя какое-то время он и сам решился заявить родителям, дескать, в бога больше верить отказывается, чем вызвал в семье немалый переполох. В семье, впрочем, к вопросам веры относились терпимо, так как украинец отец, чиновник по почтовому ведомству, был православным, а полька мать — католичкой. Волнение у родителей больше вызвал страх того, что сын начнёт распространятся об этом на людях.

Такова предыстория, которую я считаю нужным рассказать, дабы дать некоторое представление о том, насколько мой дед, тогда гимназист старших классов, был к тому времени религиозен. Сама же история произошла где-то в окрестностях города Нежина под Черниговом, где дед учился в Нежинском лицее, том самом, который когда-то закончил Николай Васильевич Гоголь. Культ Гоголя был в лицее повсюду, в качестве поощрения лучшим ученикам давалось право сидеть на уроках за той самой партой, за которой раньше сидел в юности сам знаменитый писатель.

Что на Украине происходило в годы гражданской войны, неплохо изображено, например, у Булгакова. Сам дед рассказывал, что описание Николая Островского в книге "Как закалялась сталь", когда городские обыватели с утра первым делом узнавали, какая в местечке нонче власть, чтобы вывесить подходящие флаги и портреты — всё это так и было. Весь ужас положения заключался в том, что любые новые "борцы за счастье и справедливость" начинали с репрессий и погромов. Главным словом было: "Бей!" Большевики били "буржуев", белые добровольцы — "коммуняк", петлюровцы — "москалей", куда относились как белые, так и красные, а было ещё много совсем непонятных вооружённых отрядов, не менее, чем прочие, декларирующих борьбу за всеобщее счастье и истинную справедливость и начинавших эту борьбу прежде всего с грабежей и расстрелов "угнетателей". Очень часто клич "бей буржуев ", "бей комиссаров " или "бей москалей" дополнялся словами "и жидов", коих определяли среди прохожих исключительно "на глаз" и с размаху рубили шашками.

Однажды город заняли до зубов вооружённые люди, относящиеся, как раз, к таким "непонятным": некая отколовшаяся от батьки Махно банда атаманши Маруси под чёрными знамёнами и с лозунгами в стиле "Государство — это паразит". Первым делом новая власть объявила, что на город накладывается контрибуция для борьбы "за свободу". Дело было почти привычное, если бы не определённая новация: раздававшийся повсюду клич "Бей гимназистов!" С чего атаманша Маруся взъелась именно на гимназистов, неясно, но из города надо было "тикать", поскольку, что для того времени было обычным, кроме гимназической формы у деда надеть на себя было нечего.

Из города дед выбрался, зацепившись за товарный вагон уходящего со станции поезда. Меня всегда поражало, что, судя по воспоминаниям современников, несмотря на идущую войну всех против всех, службы почты и железной дороги, пусть с перебоями, даже с опасностью для жизни, но продолжали работать. Моя бабушка тоже подтверждала, что в годы её молодости поезда ходили, а письма и телеграммы отправлялись и принимались, лишь все вокруг жаловались, что всё стало работать ненадёжно, долго, из рук вон плохо, но никто даже не удивлялся, что люди погибали, но делали своё дело, что можно было сесть на поезд от красных к белым и наоборот или получить телеграмму из-за линии фронта, по-видимому, не сплошного.

Куда деда занесло при бегстве из Нежина, я уже не помню. Может, он и сам не знал. Он помнил какую-то маленькую станцию где-то на восточной Украине, полную неизвестность относительно того, что творится в Нежине или в Ковеле и можно ли туда как-нибудь добраться. Никаких властей, кроме железнодорожных, на станции не было, а те и сами ничего толком не знали. На станции обнаружилась группа людей, тоже, по-видимому, беженцев, и крайне разномастных: там были и крестьяне по виду, и явно городская публика, кого только не было. Куча несчастных голодных детей, стариков и старух, молодых женщин и мужчин, бывших солдат в грязной истрёпанной форме, больных и раненных — как военных, так и гражданских. Люди, несмотря ни на что, вели себя бодро, словно надеялись на что-то, помогали друг другу. Деда они позвали к себе и чем-то накормили, что было как нельзя кстати. Поев, стали петь, кто что знал. Среди поющих выделялся женский голос невероятной силы и красоты. Он принадлежал женщине, с одной стороны, ничем, вроде бы, непримечательной, но, с другой стороны, необычайно притягательной. Возраст её был непонятен: она больше казалась то ли молодой, то ли сохранившей молодость, выражение лица её было и очень грустным, и одновременно светлым, внушающим ту самую надежду, которой заражались окружающие. Кто-то подтолкнул деда к этой женщине со словами, что надо её держаться и тогда всё будет хорошо. Женщина спросила деда, кто он и откуда, услышав его рассказ, потемнела и ужаснулась: "Откуда в людях всё это?" и добавила, что люди не осознают, сколько зла вокруг творят, проникнувшись идеями, суть которых сами не понимают. Говорила, что, несмотря ни на что, ни в коем случае нельзя дать себе обозлиться и перестать помогать людям, ведь столькие в этом нуждаются и даже не знают, откуда ждать помощи. Мне трудно передать, о чём именно был этот разговор в подробностях, ведь я сам о нём знал уже опосредованно. Но осталось в голове, что речь шла о чём-то таком. Женщина сказала, что деду не надо сейчас ехать вместе с ними, что он обязательно должен направиться к родителям в Ковель, потому что те места себе не находят, ужасно волнуясь за сына.

На станцию подошёл какой-то состав из теплушек (товарных вагонов с печкой), и станционное начальство сказало, что есть возможность на нём доехать до какого-то города, где работает госпиталь. "Едем",- очень тихо сказала женщина, и вся группа пошла за ней. Женщина взвалила на себя какие-то огромные мешки, мой дед стал ей помогать, удивился, какую тяжесть она тащит. Посадив её в теплушку, признался, что, несмотря на её совет, хотел бы поехать с ней, потому что с ней очень хорошо, от неё исходит какое-то излучение, волны, энергия, свет, просто тянущие за собой. "Не стоит, я не знаю, что со всеми нами будет,"- ответила женщина. Поезд уже тронулся, но женщина, сидя у открытой двери в вагон, успела наклониться и коротко, очень тихо сказать деду: "Верь мне, мальчик, я Матерь Божья".

Когда дед, наконец, вернулся к родителям и рассказал об этой истории, его отец задумался и после долгой паузы сказал: "Это хлысты. Такая секта. Не признают ни церковь, ни власть, ни институт брака. Называются так, потому что во время своих радений занимаются самобичеванием. У них общины называются корабли, и на каждом корабле есть и своя Богородица, и свой Иисус Христос".

Вот так это и было. Кто на самом деле была та женщина, сейчас это уже невозможно понять. Но в ней была такая мощная одухотворённость, желание делать что-то для людей и несломленность в тех страшных условиях. У ней была миссия и она её выполняла, причём вовсе не с угрюмым видом буйвола, который тащит тяжёлый воз, ибо делать нечего, приходится. Окружающие к ней тянулись, как магнитом. В тех условиях, когда люди сошли с ума, она, возможно, сама сошла с ума и вообразила себя Богоматерью, но это было сумасшествие Жанны д'Арк, а свою миссию, как известно, Орлеанская дева выполнила.