1

Телефонный звонок раздался без десяти десять холодного и промозглого ноябрьского вечера четверга 1993 года. Я отложил томик Чейза, который читал, лёжа на диване, и снял трубку.

— Алло, — раздался в трубке женский голос, который почему-то заставил меня слегка вздрогнуть, — мне нужен Северов Сергей Александрович.

— Андреевич, — несколько досадливо ответил я. В самом деле, если этой даме нужен именно я, то почему бы ей не удосужиться узнать поточнее моё отчество.

— Ах, да, Андреевич, — поправился женский голос, — извините.

— Ничего, — сказал я, стараясь изобразить смягчение, хотя извинение, как мне показалось, прозвучало довольно сухо, — слушаю вас.

— Мне вас порекомендовали как репетитора по математике, — сказала дама, — а я учусь в экономическом институте, мне нужна помощь по этому предмету.

Моё настроение сразу же улучшилось.

— А кто порекомендовал? — спросил я.

— Светина Ирина. Она сказала, что вы хорошо объясняете.

Я припомнил девушку, ходившую ко мне заниматься в прошлом году. Светина Ирина. Она успешно поступила в вуз после занятий со мной. Как раз в экономический институт.

— А, да, помню, — ответил я. — Ну, что ж, приходите.

— А сколько вы берёте за занятия? — спросила дама.

— Э-э-э, ну, скажем, пять долларов в час Вас устроит?

Некоторые мои коллеги хватались и за доллар в час.

— Конечно, — немедленно ответила моя собеседница.

В трубке возникло некоторая пауза.

— Алло, — сказал я.

—Да.., — ответили в трубке, — Видите ли, я не могу сама приходить. Мне нужно заниматься у себя на дому.

Тут моё начавшее улучшаться настроение снова пошло на спад.

— Нет, — сказал я после недолгой паузы, — я на дом не хожу.

— Я буду вам платить не пять, а десять долларов в час, — сказала дама, — но только, чтобы у меня.

Я начал колебаться. Десять долларов всего за один час занятий. По тем временам это было ощутимо. Моя месячная номинальная зарплата на тот период составляла всего около сорока долларов.

— А где Вы живёте? — спросил я.

Дама назвала адрес. Оказалось, что это совсем недалеко от моего дома — каких-нибудь двадцать минут ходьбы. Один мой коллега целыми днями колесил по всему городу, давая частные уроки и только этим и обеспечивая своё существование. Я сдался.

— Ну, ладно, — сказал я по возможности недовольным тоном. — Когда мне приходить?

— Я могу заниматься лишь по субботам и воскресеньям, — сказала дама, — в восемь утра. В другое время я занята. Вы можете заниматься в это время?

Я снова слегка скис. Пять раз в неделю мне нужно было подниматься в семь утра, поскольку каждый день у меня были первые пары. И поэтому суббота и воскресенье были единственными днями в неделю, когда я мог позволить себе выспаться. А теперь выходило, что и эти дни нужно было оторвать от блаженного сна. Но выбирать не приходилось. В конце концов, даже великий Рене Декарт в пожилом возрасте трясся в карете в пять утра через весь холодный Стокгольм, чтобы давать уроки королеве Кристине. Правда это его и сгубило — пневмонию подхватил и умер. Но я не Декарт, мне тем более не пристало привередничать. Правда и эта дама вряд ли королева. Хотя... Я поймал себя на том, что она со мной разговаривает так, как будто она таки-да, как говорят у нас в Одессе, была королевой — строго и требовательно. Веяние времени. Теперь иные хозяева жизни.

— Ну, что ж, — обречённо вздохнул я, — приду к Вам. Вы уже в эту субботу хотите?

— Да.

— Буду у Вас в восемь.

— Жду вас.

Она назвала кодовый номер на двери её подъезда и положила трубку. Я подумал, что за весь прошедший разговор она так и не представилась, не сказала, как её зовут. А мне почему-то не пришло в голову её спросить об этом.

На дворе стояли приснопамятные девяностые годы уходящего XX века. Это были, мягко говоря, не лучшие годы для высшей школы. Зарплата была мизерной, да и её то и дело не платили по несколько месяцев. В поисках лучшей доли многие из моих коллег ушли работать в другие сферы. Но я не уходил, понимая, что всё равно мне деваться некуда. Лучшее, что у меня получалось в этой жизни — преподавание и научная работа. Не разделял я и точку зрения персонажа Армена Джигарханяна в гайдаевском фильме, который благодарил КГБ за то, что попал в Америку, «иначе бы он до сих пор прозябал доцентом в Одесском университете». Свою работу и свой город я любил и никуда уходить, а тем более уезжать не собирался. Но жить как-то надо было, сводить концы с концами. И частные уроки были для меня и многих моих коллег основным средством к существованию в это нелёгкое время. Поэтому я ещё какое-то время посетовал про себя на свою тяжкую жизнь («бедный я, несчастный, никому меня не жалко»), но в ближайшую субботу в половине восьмого утра сидел у себя на кухне и пил кофе (по счастью это было доступно), готовый к новым испытаниям. Захватив с собой нужный задачник, я вышел из дому.

Дом, указанный по телефону моей будущей ученицей, я нашёл быстро. Открыв кодовый замок, я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка возле красивой бронированной двери. Уже эта дверь свидетельствовала о том, что здесь живут не бедные люди. Над дверью горел маячок сигнализации. Вскоре раздались звуки отпираемых замков и дверь отворилась.

В хорошо освещённой прихожей стояла женщина лет тридцати, и первый же её взгляд, брошенный на меня, заставил вздрогнуть, так же, как и от первого звука её голоса по телефону. Женщина не была особенно красивой в обычном смысле этого слова. Черты её лица были даже несколько неправильными. Некоторые изъяны были и в её фигуре, например, у неё не было впечатляющего бюста, что мне всегда особенно нравилось в женщинах. Грудь её почти не выступала под белой блузкой. Но было в ней, в её внешности, в её взгляде нечто такое, что проникло глубоко внутрь меня и заставило моё сердце учащённо забиться. Я даже не мог сразу определённо сказать, что же это такое было, хотя, как математик, любил чёткие и точные формулировки. Правда, пожалуй, сейчас, по прошествии времени я мог бы привести некоторое сравнение. Есть в математике и физике такое понятие — резонанс. Когда частоты колебательных сил, действующих на систему, совпадают с собственными частотами самой системы. Тогда это приводит к резкому возрастанию амплитуд колебаний и может вызвать весьма нежелательные последствия. Так вот я бы мог сказать, что эта женщина излучала некие невидимые волны, флюиды, которые совершенно непостижимым образом налагались на мои собственные внутренние переживания, ощущения, представления, в общем, на весь мой внутренний мир, который тоже совершал порой неведомые для меня самого таинственные движения, колебания по установленным неизвестно кем законам. И это наложение заставляло меня ощутить неясный внутренний трепет, будто амплитуды потаённых внутренних колебаний моего мира начали расти под влиянием столь точного совпадения частот. Вполне возможно, что на кого-нибудь другого вид этой женщины не оказал бы столь магического действия. Но именно с моими внутренними частотами, в силу моих определённых склонностей, её воздействие привело к такому резонансу.

Итак, я стоял перед хозяйкой квартиры. Возможно, что какими-то невидимыми датчиками она уловила это изменение амплитуд, по её губам пробежала еле заметная улыбка.

— Здравствуйте, — наконец сказал я, — это Вам нужен преподаватель математики?

Но дама молчала. Взгляд её устремился на мою обувь, и я бы сказал, что этот взгляд был достаточно критическим, но, в то же время, понимающим. На улице было грязно и сыро, и по моим ботинкам это было видно очень хорошо. Но если бы они и были чистыми, это мало бы что изменило — мои ботинки были отнюдь не от Гуччи и далеко не новые. Затем взгляд женщины начал медленно перемещаться вверх, и так же критически осмотрел мои уже изрядно поношенные брюки и плащевую куртку, когда-то купленную у челноков на «Привозе». Всё это время она молчала, и я начал чувствовать себя неловко. Мне стало казаться, что она меня оценивает и при этом думает, стоит ли со мной вообще иметь дело.

— Здравствуйте, — повторил я.

— Здравствуйте, — наконец ответила дама, — да, вы правильно попали. Заходите.

Видимо её раздумья оказались всё же в мою пользу. Это был тот же голос, что и в телефонной трубке, хотя сейчас мне показалось, что он звучал несколько иначе.

Войдя в квартиру, я бросил беглый взгляд вокруг. Одного этого взгляда было достаточно, чтобы понять, что хозяйка такой квартиры могла бы спокойно платить за час занятий и сто долларов. И мне стало особенно неловко за свой достаточно непрезентабельный вид. Но с другой стороны так уж сильно переживать из-за этого тоже было глупо. С тогдашней зарплатой доцента особенно не разгуляешься. Я снял свои страшные ботинки и надел предложенные мне домашние тапочки, которые были мне несколько маловаты. Но подобные мелочи меня никогда особенно не волновали. Сейчас меня занимало другое.

— Мы будем заниматься в моём кабинете, — произнесла дама своим певучим голосом, — проходите вон туда.

И она показала на дверь в дальнем конце коридора. Я прошёл туда.

— Заходите, — сказала дама.

Открыв дверь, я вошёл в комнату. Это действительно была комната для занятий, кабинет. По стенам стояли полки с книгами. Мельком брошенный на них взгляд подсказал мне, что человек, читающий эти книги, весьма развит в культурном отношении. Здесь были классики мировой литературы — Толстой, Достоевский, Пушкин, Шекспир, Гюго, Стендаль, Бальзак и многие другие. Стояло и ещё много книг, надписи на корешках которых я не мог разглядеть. У окна стоял большой просторный стол, возле которого было вращающееся кресло и стул.

— Садитесь, — и дама показала мне на стул. У меня мелькнула мысль, что она могла бы предложить мне кресло. Но она предложила лишь стул, оставив кресло для себя. Ну что ж, возможно это тоже был один из характерных импульсов, действующих на моё подсознание.

Я сел на указанное мне место, после чего хозяйка дома уселась в своё видимо привычное для неё кресло. Повернувшись вместе с креслом ко мне, она посмотрела прямо мне в глаза и негромко сказала:

— Ну, что ж, начнём.

2

Мне стало немного не по себе, когда, казалось, в самую мою душу, устремился этот пронизывающий взгляд. Я поневоле отвёл глаза и положил на стол задачник. Но почему-то мне подумалось, что он может оказаться лишним. Тем более что моя будущая ученица выглядела несколько старше, чем обычные студентки. И моё появление в этом доме связано совсем не с частными уроками. Но я ошибся. Хозяйку этого дома интересовали именно частные уроки. Но только… Хотя обо всё по порядку.

— Меня зовут Карина, — медленно сказала она, — я учусь на заочном отделении, и у меня сложности с овладением материала по математике. Лекций нам читали очень мало и…

— Понятно, — сказал я, фактически перебив её. Ситуация с преподаванием на многих заочных отделениях была мне хорошо знакома. То, что моя клиентка заочница, объясняло её не вполне студенческий возраст. — Давайте определим, — продолжал я, — с какого именно места в этом материале у Вас начинаются трудности, где начинается то, что вы не понимаете.

Карина молчала, снова как-то по-особенному взглянув на меня. И этот взгляд выражал явное неудовольствие. Мне снова стало не по себе. Почему-то я почувствовал себя скорее учеником, чем учителем. И сейчас меня ожидает взбучка за неподобающее поведение.

— Я ещё не договорила, — так же медленно, делая акцент на каждом слове, произнесла она.

Я осёкся и в замешательстве кашлянул. Затем проговорил:

— Извините, слушаю Вас.

— Лекций нам читали мало, — повторила она столь же медленно, как будто заставляя меня усвоить сказанное ею, — но я сама разбиралась по учебнику, который нам рекомендовали.

Я хотел спросить, что это за учебник, но молчал, уже боясь вторично вызвать неудовольствие своей ученицы. Она, видимо, поняла правильно моё молчание и вынула из ящика стола учебник, который, конечно же, был хорошо мне известен. Не лучший учебник, надо сказать.

— И мне, — продолжала она, — здесь не всё понятно. Кроме того, я не понимаю, как надо решать многие задачи. И я хочу, чтобы вы мне это объяснили.

Сказав это, она выжидающе посмотрела на меня, словно давая на этот раз мне разрешение заговорить.

— Если Вы не против, — сказал я тогда, — я бы посоветовал Вам другой учебник. И вот этот задачник.

— Но нам рекомендовали этот, — показала она на свой учебник, — и наш преподаватель требует, чтобы мы отвечали именно так, как написано в нём.

— Да? — удивлённо сказал я. — Ну, что ж, если Ваш преподаватель такой педантичный в этом смысле, то, конечно, мы будем ориентироваться на его требования. Что же Вам непонятно в этом учебнике?

— Например, — сказала она, — тема «Пределы последовательностей и функций».

— Это сложная тема, — сказал я, втайне весьма довольный, поскольку эта тема была моим коньком. В своё время я придумал способ изложения этого, действительно нелёгкого материала, который отличался от общепринятого, и который, как мне казалось, лучше способствует его пониманию и усвоению. — Но мы попробуем в ней разобраться.

Я положил перед собой лист бумаги, взял ручку и медленно начал объяснять основные идеи теории пределов. Обычно я всегда чувствовал, как воспринимает материал тот, кому я объясняю, чувствовал, понимает он это или нет. Но сейчас я абсолютно этого не ощущал — Карина сидела с совершенно непроницаемым видом.

— Я понятно объясняю? — спросил я.

— Да, — каким-то странным голосом ответила она. И мне показалось, что она думает о чём-то совершенно другом, но никак не о пределах последовательностей. Я всё же постарался показать себя с лучшей стороны, и призвал на помощь всё своё искусство преподавания математики. Наконец я предложил ей самостоятельно решить задачу.

— Этой задачи нет в учебнике, — вдруг сказала она.

— Это неважно, — ответил я, — всё равно это необходимо для лучшего понимания.

— Мне необходимо то, что в учебнике, — каким-то ледяным тоном отрезала Карина.

Меня это стало раздражать. Обычно я в таких случаях тоже менял тональность разговора и говорил достаточно резкие фразы типа «Вы будете делать то, что я вам говорю». Но странное дело, сейчас у меня почему-то язык не поворачивался сказать что-то подобное. А Карина выжидающе смотрела на меня. Она будто прекрасно понимала мою внутреннюю борьбу и с интересом следила, кто же победит. И победила она — я всё же не решился прямо выказать своё раздражение.

— Ну, ладно, — сказал я, немного помолчав, — давайте возьмём ту задачу, что в учебнике.

И мне показалось, что по губам Карины скользнула едва заметная улыбка. Она будто была удовлетворена своей победой и про себя её праздновала.

Задачу из учебника Карина решила довольно быстро, мне даже показалось, что, собственно, никаких трудностей у неё и не было. В дальнейшем занятие проходило без эксцессов. Карина, видимо, решила, что для первого раза с меня достаточно. Но, как оказалось, я несколько поторопился с выводами. Незаметно минуло положенное время урока, и его конец застал меня как раз в тот момент, когда я увлечённо объяснял своей строгой ученице очередную теорему. Карина оборвала меня на полуслове.

— Всё, — сказала она, — больше у меня нет времени.

— Ну давайте уже закончим это доказательство, — чуть ли не просящим голосом сказал я.

— Нет, — сказала она, — у нас занятие ровно час.

И с этими словами Карина встала, давая мне понять, что моё дальнейшее присутствие здесь неуместно. Тогда я тоже встал и направился к выходу. У самой двери Карина вынула из сумочки десятидолларовую бумажку и несколько небрежным жестом положила её на тумбочку.

— Это вам за урок. Завтра я вас жду в это же время. До свидания.

Она не дала мне в руки эту банкноту, а положила её на тумбочку. Я должен был сам её взять. Мне вдруг подумалось, что Карина положила эти десять долларов на тумбочку так, как если бы она просто бросила их на пол. И в этом случае я вроде как всё равно должен был их взять. Ну, что ж, я взял банкноту с тумбочки. При моём бедственном материальном положении глупо было отказываться от такого гонорара только потому, что тебе его не дали прямо в руки.

— До свидания, — сказал я.

Дверь закрылась за мной, и, спускаясь по лестнице, я поневоле думал о том, что же собственно произошло. Она со мной была в высшей степени высокомерна. Но это не было обычным высокомерием хорошо обеспеченной, живущей в роскошной квартире дамы по отношению к нищему представителю сферы науки и образования. Я встречался уже с такими и ранее, обычно отношение их было не то, чтобы высокомерным, а скорее снисходительным. А здесь было другое. Я чувствовал, что она держала такой тон со мной не только и даже не столько потому, что она была богатая, а я бедный. И вместе с тем я вновь ощущал проявление физического закона резонанса. Мне бы возмутиться всем этим тоном, высокомерием избалованной барышни, одной из тех, состояние которых сколочено в том числе и за счёт того, что такие, как я, вдруг оказались опущенными, как говорится, ниже плинтуса. Плюнуть бы на её эти десять долларов (в конце концов, они всё равно не поправят моего материального положения), хлопнуть дверью и уйти. И в других случаях я так и поступал. Мне припомнились некоторые мои не в меру своенравные и капризные студентки (как правило, красивые и сексуальные), которые пытались разговаривать со мной подобным образом, требуя каких-то для себя преференций, нисколько не обоснованных их реальным уровнем знаний. И я всегда заставлял их очень сильно об этом пожалеть. В душе в этих случаях я всегда был доволен собой — это означало, что внешность студентки не мешает моей объективности оценки знаний. А я знал некоторых своих коллег, для которых физическая красота студентки решала всё. Но в этом случае всё было иначе. Я реально ощущал непонятные волны, исходившие от Карины, и проникающие в самые глубины моего сознания и души. И их взаимодействие с моим внутренним миром, никому, как я считал, неизвестным, кроме меня самого приводило к тому, что сейчас я не мог вести себя так, как считал нужным в таких случаях. И это приводило меня в смятение. С одной стороны я уже начал жалеть, что согласился на эти частные уроки. А с другой я мучительно осознавал, что меня непостижимым образом тянет вернуться в эту квартиру и снова находиться рядом с её хозяйкой. И остаток сегодняшнего дня я проведу в страстном ожидании завтрашнего утра, когда наступит время следующего похода к Карине.

3

Но на следующее утро моё настроение уже было совсем другим. Накануне вечером ко мне пришёл мой давний приятель Витя Жарченко, и мы довольно долго просидели, и за душевным разговором о нашем житье-бытье осушили две бутылки водки (на водку почему-то денег всегда хватало). Поэтому, как всегда в таких случаях, моё самочувствие на следующее утро было, мягко говоря, не из лучших. И куда-нибудь идти, тем более в воскресенье, тем более в такую рань, было просто невыносимо. А кроме того, я весь остаток предыдущего дня прокручивал в памяти мой урок с Кариной, пребывание в её роскошной квартире. И чем дальше, тем больше убеждался в том, что я вёл себя с ней совершенно неправильно. И в самом деле, она со мной обращалась фактически как с прислугой. А я не прислуга. Я преподаватель нужного ей предмета. Она в первую очередь нуждается во мне, а не я в ней. Она позвонила мне, а не я ей. И я должен был вести себя с ней как преподаватель с ученицей, а не как провинившийся слуга. И неважно, в каком социальном статусе она, и в каком я. Я преподаватель, а она студентка, и меня не интересует, насколько её доходы больше моих. Или пусть даже во сколько больше моих. Меня интересует её уровень знаний по моему предмету, и из этого я и должен исходить. Поэтому когда я утром с трудом поднялся на звон будильника, потирая ломящую после вчерашнего вечера голову, у меня было скорее раздражение на свою ученицу, чем трепет перед ней, какой был вчера. В мыслях я ругал её на все корки. Но всё равно нужно было приводить себя в чувство и идти. Как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Поэтому я постарался взять себя в руки и сделать то, что я обычно в таких случаях делал: встал под ледяной душ, хорошенько ароматной пастой почистил зубы, чтобы не разило перегаром, и выпил две чашки горячего крепкого кофе. И когда я через некоторое время вышел на улицу, моё состояние было уже более или менее сносным. Свежий прохладный воздух по пути к известному мне теперь дому окончательно привёл меня в чувство, и вскоре я нажимал кнопку звонка возле красивой бронированной двери. Я нажал раз, затем через некоторое время другой. Но дверь не открывалась. Немного подождав, я позвонил ещё раз. Тишина. «Что же это такое, — подумал я, — может быть, она забыла». Позвонив для очистки совести ещё раз и подождав с полминуты, я повернулся и начал спускаться по лестнице. И тут за моей спиной загремели открываемые замки. Обернувшись, я увидел открытую дверь и стоящее в проёме поистине неземное создание. Блондинка с бледным лицом в голубом халате и тапочках на босу ногу смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я едва признал в ней Карину. Она теперь выглядела совершенно иначе, нежели вчера. Я и раньше поражался тому, насколько по-разному может выглядеть женщина. Но здесь поразился особо. Выражение её лица, да и само лицо было совершенно другим. От вчерашней надменности не осталось и следа. Теперь оно было томным и заспанным, немного обиженным выражением лица ребёнка, которого некстати разбудили.

— Ах это ты... простите, вы, — сказала она. — Я только-только проснулась.

— Тогда, может быть, перенесём занятие? — предложил я. Её чуть было не состоявшееся обращение ко мне на «ты» слегка покоробило меня. Только этого ещё не хватало. Но вместе с тем здесь примешивалось и другое чувство, в котором я сам себе пока не мог дать отчёта.

— Нет, нет, почему же, — ответила Карина, — будем заниматься. Заходите. Только вам придётся немного подождать.

«Чёрт, — подумал я, заходя в квартиру, — я, видите ли, должен ни свет ни заря в выходной день вставать, да ещё с бодуна, тащиться к ней, а она преспокойно себе дрыхнет».

Я прошёл в комнату для занятий и, сев на уже отведенный для меня стул, стал ждать. Карина появилась минут через 15—20. Теперь она уже выглядела почти так же, как вчера — прибранные волосы, строгое платье без всяких там открытостей, чулки.

— Извините, — сказала она, садясь в кресло, — проспала, вчера очень трудный день был.

Но особого сожаления в её голосе я не услышал.

— Ничего, бывает, — сказал я, — давайте заниматься.

Тут она повернулась ко мне и внимательно посмотрела на меня. Я почему-то смутился. Карина приблизила своё лицо к моему, и её глаза прищурились.

— Я чувствую, ваш вчерашний день тоже был... не из лёгких, — вдруг сказала она.

— Э-э-э, — замялся я, — почему Вы так решили?

— Вы хотите сказать, что это не так? — презрительно улыбнувшись, молвила моя ученица. И я вновь почувствовал, что ученик здесь скорее я, чем она. Причём на этот раз вполне реально провинившийся. И моё воинственное настроение очень быстро начало сходить на нет. Всё, что я планировал в смысле своего поведения, идя сюда, полетело безвозвратно. Я вновь ощущал тот внутренний трепет, который посетил меня ещё вчера. Взгляд Карины, её голос, тон, поза, окружающая обстановка действовали на меня поистине гипнотически.

— Да нет, — замявшись ответил я, — понимаете, так вышло...

— Понимаю, — отрезала она.

Ещё двадцать минут назад я был очень сердит на Карину за то, что она заставила меня столько времени ждать у двери и не соизволила проснуться к моему приходу. Но теперь я вдруг с ужасом почувствовал, что роли поменялись, и сейчас мне очень хочется просить у неё прощения. И не просто просить, а упасть к её ногам и умолять, стоя на коленях. И собственно за что. За то, что я вчера совершенно законно провёл субботний вечер со своим давним приятелем, бывшим одноклассником, и у себя дома, а не где-нибудь на улице в злачной компании, позволил себе расслабиться при помощи спиртного. И я ведь не пришёл сюда пьяным, а был вполне в хорошей форме. Но всё же, как говорил в таких случаях тот же Витя Жарченко, «правда вылезает на рожу». Чего было, того не скроешь. Видимо мешки у меня под глазами были более заметны, чем я думал. Во всяком случае, от внимательного женского взгляда они не укрылись. И теперь были свидетельством моей провинности.

Карина продолжала испытующе на меня смотреть, и я вдруг почувствовал, что от неё не укрылись не только следы на моём лице, но и мои мысли. И самое главное, мне показалось, что она ничего не имела бы против того, чтобы я действительно сейчас упал бы перед ней на колени и начал умолять о прощении. Ну уж это ни в какие ворота не лезет. Я постарался взять себя в руки.

— Да ничего страшного, — как можно более беззаботным голосом сказал я, — мы в прошлый раз не закончили доказательство теоремы, давайте продолжим.

И я, открыв тетрадь, снова начал снова рассказывать об одной интересной теореме из теории пределов, которая имела оригинальное название: «теорема о двух милиционерах». Если два милиционера с двух сторон берут под руки преступника, и после этого оба милиционера идут в одну и ту же сторону, то и преступник, волей неволей, идёт в ту же самую сторону. Если две функции стремятся к одному и тому же пределу, то и зажатая между ними функция стремится к тому же пределу. И вдруг я почувствовал, что здорово завидую этой функции, которая будучи зажатой между двумя другими, влечётся ими в строго заданном направлении. Про своё внутреннее состояние я совсем не мог бы такого сказать. В душе я уже давно разделился на две части, которые не только не шли в одном направлении, но и вели между собой непримиримую борьбу. Одна сердито говорила мне: «Да с какой стати ты должен оправдываться перед этой девчонкой? Ты старше её, ты преподаватель, а она студентка. Ты что, должен у неё разрешения спрашивать, как тебе проводить своё личное время? Давай, перестань валять дурака и покажи этой зазнайке, кто есть кто здесь». Но как только я был готов прислушаться к голосу этой части и вести себя так, как советовала она, как вступала вторая — совсем не так сердито, наоборот, ласково и вкрадчиво. Она говорила: «Ну зачем ты себя обманываешь? Ты же прекрасно понимаешь, что видишь в ней далеко не только студентку. И даже главным образом не студентку. И мучаешься ты сейчас от того, что не хочешь себе в этом честно признаться. Сознайся, когда она тебя на «ты» назвала, вроде бы случайно, ты ведь не только покоробился. В глубине души тебе это понравилось. Ведь так. Тогда перестань врать сам себе, перестань становиться в позу, неуместную здесь, и сознайся, что ты действительно если не её раб, то послушный слуга, по крайней мере, и она оказывает тебе большую честь тем, что позволяет тебе объяснять ей математику. И веди себя так, как подобает такому твоему положению».

Слушая этот иезуитский вкрадчивый голос, я начинал колебаться, но тут же снова вступала первая часть: «Ты что с ума сошёл, идиот? Ты хочешь, чтобы весь университет завтра же знал, что ты бухаешься на колени перед студентками? Ты хочешь, чтобы тебя с работы попёрли в два счёта? Прекрати сейчас же заниматься ерундой и делай свою работу, из-за которой тебя сюда позвали?»

И тогда я хмурил брови и нарочито строгим голосом начинал рассказывать про то, как находить предел отношения двух функций в случае неопределённости типа «ноль делить на ноль». Но это продолжалось до тех пор, пока снова явственно не становился слышен голос второй части: « А ведь ты, возможно, упускаешь своё счастье. Ну-ка вспомни, как давно ты мечтаешь оказаться у ног надменной Госпожи, молить её о прощении и покорно исполнять всё, что она прикажет. И вот эта Госпожа сейчас здесь, рядом с тобой, она ждёт твоего поклонения и повиновения ей. И неужели какие-то сплетни или ложное представление о статусах преподавателя и студентки помешают тебе осуществить свою мечту. И что, ты разве первый учитель, становящийся рабом своей ученицы? И вообще, ты уверен, что тебя сюда позвали для того, чтобы ты давал частные уроки? Быть может совсем для другого?»

И вот в таких моих внутренних метаниях и проходил этот урок. Карина внимательно слушала меня, но я чувствовал, что она прислушивается не столько к моим словам, сколько к моим внутренним голосам. И ей очень хорошо известно, что происходит у меня внутри. Время от времени она бросала на меня испытующие взгляды и загадочно улыбалась. А в самом конце урока произошло вот что. На пол упала ручка. Её ручка, которой она писала. Поднять упавшую у дамы ручку или какой-нибудь другой предмет, не означало как-то унизить себя, обычное правило хорошего тона. Я встал со стула и нагнулся за ручкой. Но оказалось, что ручка закатилась под стол, причём довольно далеко. И чтобы достать её оттуда, нужно залезть под стол. Причём пролезть прямо рядом с ногами Карины, которая и не подумала отодвинуться. Меня бросило в жар, и я почувствовал, что голос первой части внутри меня стал очень слабым, как-будто в последней надежде пытаясь меня предостеречь: «Что ты делаешь, оставь. Легко найдётся другая ручка». А вторая часть наоборот усилилась: «Вот он твой шанс, — буквально кричала она мне, — не упускай его!» И этот голос победил. Я встал на колени, ибо только так можно было залезть под стол, и полез за ручкой. Прямо возле своего лица я увидел нижние части ног Карины, обтянутые чулками. До меня только сейчас дошло, какие это красивые ноги, я с наслаждением вдохнул их аромат. И мне безумно захотелось прижаться к ним губами. Но на этот раз моя первая часть буквально схватила меня за шиворот и отбросила в сторону. Я вылез из-под стола, держа в руке ручку, и меня поразило лицо Карины в этот момент. С одной стороны на нём отпечаталось удовлетворение от того, что я всё же встал на колени и полез под стол. А с другой стороны явная досада от того, что первая моя часть всё же взяла некоторый реванш. Она даже не сказала «спасибо», а просто молча взяла ручку.

С полным сумбуром в голове я возвращался по сырой улице домой, ещё и ещё раз прокручивая в мыслях происшедшее со мной. В кармане у меня лежали очередные десять долларов. Карина снова положила их на тумбочку, хотя я был почти уверен в том, что она уронит их на пол.

4

Теперь у меня впереди была целая рабочая неделя, и лишь в конце её предстоял следующий визит к Карине. Откровенно говоря, я не представлял себе, как я буду заниматься своими прямыми обязанностями — читать лекции, вести практические занятия, поскольку все мои мысли были заняты этой женщиной, которая подействовала на меня столь непостижимым образом. С одной стороны я постоянно до мельчайших подробностей вспоминал всё, что произошло за эти два урока. А с другой стороны мучительно пытался определить для себя, как я должен вести себя в дальнейшем. Мои две внутренние части продолжали тянуть меня в разные стороны, и я постоянно метался от доводов одной из них к призывам другой. Неразрешимость этой проблемы объяснялась тем, что во мне по сути дела жили два разных человека. Как впрочем, вероятно, и во многих других людях. И эти два человека жили совершенно разной жизнью, разными устремлениями, разными понятиями о допустимом и невозможном, разными представлениями о том, как нужно вести себя в определённых обстоятельствах. Один из них был у всех на виду, его знали все мои знакомые. Это был доцент университета, кандидат наук, пользующийся достаточным респектом, как у своих коллег, так и студентов. И он строго придерживался определённых правил поведения и общения, не давая ни малейшего повода к каким-либо нареканиям в свой адрес. А вот второго не знал никто. Он жил где-то в глубине меня, поселившись там ещё в детском возрасте. И этот второй жил в придуманном им мире: мире, в котором жили и которым управляли прекрасные Дамы — Госпожи, повелевающие пресмыкающимися у их ног рабами. Эти рабы безропотно исполняли любое приказание Госпожи и покорно принимали любое наказание, которому их захочет подвергнуть жестокая Властительница. Этот второй проявлялся в полной мере лишь тогда, когда я оставался наедине с самим собой. И в такие минуты я совершенно забывал о своей официальной жизни и всецело отдавался грёзам, мечтам и фантазиям. Порой эти фантазии заходили очень далеко, и мне стоило иногда большого труда вернуться к реальности. Но когда такое возвращение в конце концов неизбежно наступало, вместе с тем приходило мучительное осознание несбыточности этих мечтаний и стремлений. Сколько раз, видя на улице красивую женщину, соответствующую моим представлениям о Госпоже, я мысленно простирался у её ног, покрывая их поцелуями, и так же мысленно вручая ей в руки плётку, которая будет гулять по моей склонённой перед ней спине. То есть второй человек, живущий внутри меня, недвусмысленно давал о себе знать и тогда, когда я находился на людях. Он вообще-то никогда не давал о себе забывать. Но всегда в таких случаях моя официальная ипостась непоколебимо стояла на страже общепринятых правил. И не давала «второму я» даже носа высунуть.

Так вот внутренняя борьба, шедшая сейчас внутри меня, это, в сущности, была борьба между этими ипостасями. «Второе я», будучи постоянно загнанным в клетку, пользовалось каждой возможностью, чтобы вырваться на свободу. Вот парадокс. Тот, кто провозглашает своей сущностью рабство, стремится на свободу. Странно. Но так оно и было на самом деле. Рабству надоедало быть в рабстве у официоза, ему хотелось свободы, свободы рабства.

Я не буду сейчас рассказывать о том, сколько раз в течение оставшейся части воскресенья я менял своё решение действовать в дальнейшем так или иначе. К концу дня я уже начал сходить с ума от всего этого. Но завтра предстояли занятия, начиная с первой пары, и к ним нужно было готовиться.

Началась рабочая неделя. Первые свои пары я проводил как в тумане, думая, главным образом, не о том, что я рассказываю или, что мне отвечают студенты, а о Карине, о занятиях в её доме, о том, как мне вести себя с ней. Даже мой хороший товарищ коллега по кафедре Сева Карский заметил, что со мной что-то не то. Он что-то мне увлечённо рассказывал, а я почти его не слушал.

— Ты чего, не проспался что ли? — спросил он.

— Да нет, — ответил я, — всё в порядке.

Сева подозрительно посмотрел на меня.

— Слушай, я звонил тебе в субботу. У тебя был кто-то? Ты чего-то мне сказал по телефону, я понял так, что ты никакой был.

— А, Витя Жарченко приходил. Мы с ним посидели.

Сева кивнул.

— Ну, я так и понял. Но это в субботу. А вчера что?

— Вчера? Ничего, всё нормально.

— А чего ты какой-то странный?

У меня промелькнула мысль, а не посоветоваться ли с Севой насчёт мучающей меня проблемы. Он был хорошим другом, который многое понимал, и с которым вполне можно было поговорить на деликатные темы. Сева был старше меня на несколько лет, и жизненный опыт у него большой был. Но всю подноготную ему всё равно нельзя было рассказывать. Хотя кое-чем поделиться было можно. Я посмотрел на него и улыбнулся.

— Да понимаешь, тут одна история, — тут я взглянул на часы, — сейчас уже не успею рассказать, давай после занятий.

— Без проблем, — сказал Сева.

После занятий мы с Севой удобно устроились в нашем традиционном месте всех встреч — уютном кафе под названием «Данко», взяли по сто грамм, и я рассказал Севе, что меня наняла на частные уроки богатая дама и ведёт со мной так, будто я её слуга, хотя платит много. И я не знаю, что мне делать. С одной стороны от заработка не хочется отказываться, с другой стороны терпеть её выходки тоже невмоготу.

Что и говорить, я, по сути, рассказал Севе совсем не о той проблеме, которая меня мучила. И, конечно же, Сева мне рассказал о том, что далеко не я один попадал в подобные ситуации. Он сейчас же мне вывалил кучу историй про своих и наших общих знакомых, которые оказывались на положении учёных рабов у «новых русских». И что им приходилось терпеть. И что надо относиться ко всему этому по-философски и благодарить бога за то, что пока ещё весь наш университет не купил со всеми потрохами какой-нибудь олигарх и не начал вводить свои нормы. Что, кстати, вполне ещё возможно.

Мы выпили ещё по сто грамм, и хотя моя проблема так и осталась нерешённой, всё же доверительная беседа с Севой в сопровождении не менее доверительного напитка значительно развеяла моё тягостное настроение.

В дальнейшем текущие дела ещё больше отвлекли меня от моей проблемы. Тем более, что на этой неделе случились два радостных для меня события. Во-первых, я получил вёрстку своей статьи, которую пару лет назад направил в солидный журнал. Присыл вёрстки означал, что статья принята к печати, нужно было только в течение суток эту вёрстку выверить, выправить и отослать обратно. Поэтому я с головой окунулся в приятную работу. Кстати, за публикации в этом журнале платили весьма солидные гонорары в долларах. А во-вторых, нам выдали зарплату. Такое событие в последнее время редко случалось — зарплата не выплачивалась месяцами. Самое смешное было то, что номинально её постоянно повышали на какие-то проценты. И преподаватели, встречаясь друг с другом, спрашивали: «Ну, сколько ты теперь не получаешь?» А математики ещё прибавляли, что сколько бесконечно малую ни умножай на константу, всё равно получится бесконечно малая. Но сейчас зарплату выдали сразу за несколько месяцев, даже с каким-то там перерасчётом. Видимо бухгалтерия до нового года всё же хотела закрыть хотя бы часть долгов. И моё финансовое положение после этого заметно улучшилось. Я даже купил себе новые ботинки, не от Гуччи, правда, но вроде тоже неплохие.

Короче говоря, всё это привело к тому, что к концу недели я уже начал забывать о том, куда должен был идти в субботу утром. Но совсем, разумеется, не забыл. И когда я в это утро проснулся, то услышал за окном явственный шум дождя. Выглянув в окно, я убедился, что идёт ливень. А мне нужно было идти к Карине. И тут я вынужден был себе признаться, что моё «второе я» забилось куда-то в самые глубины подсознания. А главным было то, что на этот раз мне ужасно не хотелось вылезать из тёплой постели и идти мокнуть под дождём. Телефон Карины у меня был, я всегда брал телефоны своих учеников — мало ли что могло случиться. И у неё, естественно, мой телефон тоже был. Я подумал, не позвонить ли ей и не спросить, нет ли смысла перенести занятие. С другой стороны не ей же нужно было идти под дождь, а мне, а это мои проблемы. Погодные условия при нашем договоре не оговаривались. И если бы она хотела перенести занятие, она позвонила бы мне. Но мой телефон молчал. Если бы я сейчас руководствовался своим «вторым я», то этот дождь был бы даже в радость мне — раб на то и раб, чтобы терпеть лишения. Но, как я уже сказал, этот мой советчик был сейчас где-то далеко.

Надев длинный плащ и взяв зонт, я вышел на улицу. Кроме дождя был ещё сильный ветер, и зонт буквально рвало из рук. Капли дождя хлестали по лицу. Мои новые ботинки промокли в два счёта. Но я всё же дошёл до дома Карины. Подходя к её подъезду, я увидел красивую иномарку, стоящую прямо возле него. У меня не было времени, да и охоты думать над тем, что в такую погоду здесь делает этот автомобиль, и я, обойдя его, зашёл в подъезд.

Если бы только я мог предвидеть то, что произошло через несколько минут. Когда я нажал на звонок, то дверь открыла не Карина, а совсем не знакомая мне женщина. В первый момент я подумал, что не туда попал.

— Здравствуйте, — сказал я смущённо, — а Карина дома?

— Карина? — несколько удивлённо сказала женщина, — да, дома. А вы по какому вопросу?

— Я преподаватель математики, — с достоинством сказал я.

— А? — не менее удивлённо сказала эта дама, смерив меня взглядом с головы до ног, — ну? зайдите. Нет, нет, дальше не проходите, стойте тут, — будто испугавшись, сказала она. И в самом деле, с моего плаща ручьями текла вода.

Дама ушла в другую комнату, и я расслышал донёсшиеся оттуда женские голоса, в одном из которых узнал голос Карины. Через некоторое время дама появилась вновь.

— Карина сейчас не может заниматься, — сказала она, — мы едем на презентацию. Машина уже ждёт.

— Что-то я не понял, — сказал я, — как не может? Могу я с самой Кариной поговорить?

Дама снова ушла и, выйдя через пару минут, сказала:

— Снимите ботинки и плащ и пройдите.

Я прошёл вслед за дамой в комнату. Это была не та комната, где мы занимались. Прямо напротив меня стояло большое зеркало, трюмо. И перед ним спиной ко мне сидела Карина, а рядом с ней сидела ещё одна молодая женщина, которая что-то колдовала с её лицом и волосами, наводя макияж. В зеркале я видел отражение лица Карины. Глаза её были полуприкрыты.

— Я сегодня не могу заниматься, — не поздоровавшись, сказала Карина. Она даже не обернулась ко мне, и даже не открыла глаза, а сквозь свои ресницы смотрела на меня в стоящее перед ней зеркало. — Приходите завтра.

Меня начал охватывать гнев. Я тащился под дождём к ней, а она даже не соизволила позвонить, что у неё планы поменялись. Уж верно, она не только сейчас узнала, что у неё презентация.

— Карина, а позвонить нельзя было, и предупредить меня, что занятие не состоится? — сердито спросил я, — чтобы я в дождь не тащился к Вам?

Она слегка вполоборота повернула голову:

— Я компенсирую это, — сказала она надменно, — Ирочка, дай учителю пять долларов. Я надеюсь, этого достаточно за поход под дождём?

Это уже было слишком. Я ничего не ответил, резко повернулся и вышел из комнаты. Провожаемый удивлённым взглядом Ирочки (видимо так звали эту даму) я надел свои ботинки и плащ, схватил зонт и буквально выбежал из квартиры. На выходе из подъезда я чуть было с разгона не врезался в стоящую там иномарку — видимо на ней Карина собиралась ехать на какую-то там презентацию. И теперь я клялся себе, что ноги моей в этом доме больше не будет. Но, как позже выяснилось, я был плохим предсказателем будущего.

5

Я шёл под проливным дождём и ветром, словом разыгралась настоящая буря. Но эта буря ни в какое сравнение не шла с той бурей, которая клокотала в моей душе. Такого со мной ещё не случалось. Меня откровенно унизили, да ещё в присутствии третьих лиц. Я, конечно, не всматривался в тот момент в лица Ирочки и той дамы, которая наводила макияж Карине, но, тем не менее, был уверен, что на них были презрительные усмешки. И сейчас моя официальная ипостась вовсю пинала ногами моё «второе я», которое смиренно принимало все эти пинки и не пыталось хоть как-то сопротивляться. «Идиот, тупица, — ругал я себя на все корки, — получил теперь по заслугам! Она с самого начала насмехалась над тобой, а ты, жалкий кретин, не желал этого видеть! Она и наняла-то тебя только затем, чтобы посмеяться над тобой, неудачником. Нужна ей твоя математика как пятая нога собаке!»

Я ещё долго поливал себя самыми оскорбительными эпитетами, пока, наконец, не пришёл домой. Дома я немного успокоился, выпил стопку коньяка и, улегшись на диван, попытался привести свои мысли в мало-мальский порядок. «Ну, собственно, что такого особенного случилось, — говорил я себе. — Не будешь ты теперь с ней заниматься. Жалко конечно такого заработка, но с другой стороны не придётся терпеть подобное сегодняшнему. Да и вообще... А про то, что произошло, кто из твоих знакомых узнает? Не пойдёт же она об этом по всему университету рассказывать. Да даже если и пойдёт, ничего страшного. Я как раз повёл себя наконец-то так, как должен был вести с самого начала».

Мало-помалу я пришёл в более благодушное настроение. Да и стопка коньяка, к которой я вскоре добавил ещё и другую, делала своё дело. И вот тут мои мысли постепенно стали приобретать другое направление. У меня никак не шёл из головы образ Карины, особенно в тот последний момент, когда я её видел. Это надменное выражение лица, даже с полуприкрытыми глазами. Эти высокомерно брошенные, не оборачиваясь, слова, адресованные мне. Меня начинала бить дрожь, когда я ещё и ещё раз прокручивал всё это в памяти. Её вид, её тон в этот момент оказывали на меня поистине магическое действие. Именно это и было той внешней силой, частоты которой входили в поразительный резонанс с моими внутренними частотами. Но когда я был там, у Карины, был ещё и фактор затухания колебаний, стимулированный моим основным «я». А сейчас, когда его голос совершенно определённо стал стихать, стало исчезать и затухание. И теперь то, что это произошло в присутствие в этот момент других лиц, не только не казалось мне столь возмутительным, как ранее, но даже естественным. И в самом деле, почему, собственно, она ради меня должна отказываться от своих планов. Кто я такой? Конечно, она могла позвонить, предупредить. Но, может быть, она забыла. Была слишком увлечена предстоящей поездкой. Опять же, кто я такой, чтобы она думала ещё и о моих проблемах? Ну, прогулялся я, пусть даже под дождём, что тут особенного, впервые что ли?

И вот тут явственно моё «второе я» начало поднимать голову. «Задумайся, — шептало мне оно, — а вправе ли ты вообще в этой ситуации сердиться? Пойми, что она разглядела тебя и разобралась в тебе гораздо лучше, чем ты думаешь. И поняла, что она может вести себя с тобой, как считает нужным. Не просто может, а имеет на это полное право. А ты не смеешь выказывать какое-либо неудовольствие. Ну-ка, вспомни, в какой момент общения с ней ты почувствовал себя ближе всего к своему законному месту. Вспомнил? Правильно. Это произошло тогда, когда ты полез за ручкой и оказался под столом у её ног. Признайся, что ты тогда почувствовал? Тебе нестерпимо хотелось целовать её ноги, находящиеся всего лишь в нескольких сантиметрах от твоих губ. Почему ты этого тогда не сделал? Почему ты предпочёл путь лжи и неискренности? Ведь если бы ты тогда поцеловал ей ногу, возможно, ты избежал бы того, что случилось сегодня. А сегодня ты был наказан. Да, да, признайся себе в этом. Наказан твоей Госпожой — а она действительно твоя Госпожа, а не ученица, ты до сих пор этого не понял? Конечно, она не могла сейчас высечь тебя плетью, и в этом виноват тоже ты. Но она наказала тебя так, как она могла это сделать на данном этапе ваших с ней отношений. И надо сказать, очень искусно. Ты очень хорошо почувствовал своё унижение. И поделом тебе, поделом. За неискренность, за ложь Госпоже рабы наказываются очень сурово. Но теперь вспомни другое. Что должен сделать раб после того, как его наказали? Конечно, поблагодарить Госпожу за наказание. Вспомни свои собственные фантазии и мечты на эту тему. А что сделал ты сейчас? Как ты себя повёл? Ничего не ответив Госпоже, ты совершенно по-хамски ушёл, даже не попрощавшись. Это по-хамски, если говорить просто даже об обычном поведении с женщиной. А в твоём положении это что? Ну-ка, сознайся сам себе. Ты повёл себя так, что неизвестно, удастся ли тебе вообще вымолить за это прощение. А тогда как ты сам сможешь спокойно жить?»

Я вслушивался в этот голос и, сам того не замечая, уже не думал о Карине иначе как о своенравной и надменной Госпоже, а о себе, как о жестоко провинившемся её рабе. Теперь уже моя официальная ипостась оказалась отправленной куда-то на задворки моего сознания, а «второе я» властвовало безраздельно. Оно не было теперь вторым, оно было первым. И не просто первым, а единственным. И в моей душе постепенно снова начала закипать буря. Но уже совсем другая. Я вскочил с дивана, начал бегать по комнате. Затем схватил телефон и лихорадочно набрал номер Карины. Я хотел извиниться перед ней за своё поведение и пообещать, что завтра непременно приду на занятие. Но в трубке были длинные гудки. Её не было дома. Ну, конечно, она же уехала на презентацию. Но когда же она вернётся? А если она вернётся и не будет брать трубку?

Я не находил себе покоя. Через некоторое время моё состояние оказалось очень близким к тому, которое было описано в прекрасной новелле Стефана Цвейга «Амок», которую я перечитывал великое множество раз. И которая оставила глубокий след в моей памяти. Причём ситуация была очень сходная — там тоже главным героем овладело это безумное состояние после того, как он совершенно недопустимо обошёлся с женщиной, и она после этого отказалась от его помощи. И вот теперь такой амок владел мной. Я уже ничего не соображал. В моей голове сидела лишь одна мысль — любыми путями вымолить прощение у Карины. Я не мог больше оставаться дома и, набросив плащ, снова выскочил на улицу. Дождь уже утих, и я буквально бежал к дому Карины. Взлетев на третий этаж, я надавил кнопку звонка. Молчание. Я звонил ещё и ещё, но никто не открывал. Тогда я сбежал вниз и начал бродить возле подъезда. Сколько времени прошло, я не знаю. Карина не возвращалась. Тогда я снова побежал к себе домой. Не находя себе места, я поминутно хватался за телефонную трубку и набирал её номер. Но ответом были лишь длинные гудки. Мне позвонил Сева Карский, но я буквально рыкнул: «Сева, мне сейчас некогда, позвони позже» и бросил трубку. Что подумал Сева, я не знаю, да и плевать мне было на это. Мои мысли сейчас другое занимало. Потом раздался звонок в дверь. Пришёл Витя Жарченко с бутылкой водки. Сегодня тоже был субботний вечер, и Витя видимо решил не нарушать традицию. Но я и его выставил вместе с его бутылкой совершенно бесцеремонным образом. А когда он ушёл, я снова побежал к дому Карины. Но напрасно я трезвонил что есть силы — дверь не открывалась. Тогда я позвонил в соседнюю квартиру. Открыл мужик впечатляющих размеров.

— Вы не знаете, Карина дома? — с надеждой спросил я.

— А ты кто такой? — не очень вежливо спросил мужик.

— Я преподаватель математики.

— Сейчас десять часов вечера, брателло, — прогудел мужик, — какая, блин, математика?

— Мне нужно её увидеть, — сказал я.

— Приходи завтра и увидишь.

И мужик угрожающе выдвинулся в коридор. Я понял, что дальнейшие расспросы бессмысленны, и моё настойчивое здесь присутствие в столь неурочный час возбуждает вполне обоснованные подозрения. Спустившись вниз, я какое-то время ещё побродил возле дома, потом поплёлся домой. Надо ли говорить, что ночь я почти не спал, и лишь под утро на некоторое время забылся в тяжёлой дрёме. В 7 часов я уже вскочил, и амок нисколько не отпустил меня. Наоборот он охватил меня ещё с большей силой. Через полчаса я уже мчался к дому Карины. Едва дождавшись восьми часов, я взлетел по лестнице и вновь нажал кнопку звонка. Сейчас всё решится. Ведь сейчас оговоренное время урока, Карина должна быть дома. Я весь дрожал. И тут дверь открылась. В проёме стояла Карина. На ней было синее платье, и она молча смотрела на меня. Её взгляд не был удивлённым, он был выжидающим. Я больше не мог притворяться и упал к её ногам.

— Простите, простите меня, пожалуйста, — пролепетал я.

Она не улыбнулась, но в её лице произошла едва уловимая перемена.

— Встань и закрой дверь, — сказала она, — с этой стороны.

6

Да, так она сказала. Я встал и закрыл дверь, затем обернулся к Карине.

— Сними верхнюю одежду и ботинки, — продолжала она, — и иди в кабинет.

С этими словами она повернулась и пошла в комнату для занятий. Когда я туда вошёл, она сидела в своём кресле.

— Ну, так что ты хотел мне сказать? — спросила она.

Итак, она называла меня на «ты». Значит то её обращение, вроде бы случайно вырвавшееся спросонок неделю назад, не было оговоркой. И теперь оно обрело законный статус.

— Я повёл себя по-хамски, — ответил я, — простите меня, пожалуйста.

Её лицо было непроницаемым.

— Минуту назад, — сказала она, — твоя поза была другой.

Значит она приняла моё коленопреклонение перед ней как должное. И теперь требовала, чтобы я находился именно в этой позе. Я снова опустился на колени.

— Теперь продолжай, — сказала она.

— Простите меня, Госпожа, за моё поведение, — пролепетал я, — и прошу Вас указать мне, как я могу загладить свой поступок.

Карина некоторое время молчала, внимательно глядя на меня. А я так же безотрывно смотрел на неё. И вероятно лишь теперь до меня начало доходить, как же она красива. Красива в этом своём безмолвии, в том, как она дала мне ощутить моё положение перед ней. Затем она заговорила.

— Ну, что ж, я рада, что ты это понимаешь, — медленно сказала она, — и я надеюсь, что так же хорошо понимаешь и всё остальное. Я сужу по тому, что ты назвал меня Госпожой. Мне это нравится. И мне нравится твоя поза. Только мне не нравится, что ты смотришь прямо на меня. Опусти глаза в пол.

Я повиновался, повиновался так, как раб повинуется своей Госпоже. Сердце моё билось часто и сильно, и я спрашивал себя, неужели же это не сон. Карина встала с кресла и, подойдя ко мне, положила мне на голову свою руку. Я весь задрожал.

— Вот так, — тихо сказала она, — а теперь успокойся. И подумай над тем, где ты сейчас находишься. Ведь ты к этому стремился, не так ли?

— Да, Госпожа, — пробормотал я.

— Ну, что ж, я давно это поняла. А сейчас получила окончательное подтверждение. Мне было интересно с тобой играть. Следить за тем, как ты безуспешно пытаешься бороться сам с собой.

Да, моё «второе я» оказалось правым.

— Но теперь, — уже более строгим голосом продолжала она, — игры закончились. Но уроки будут продолжаться. Только уже совсем другие. На этот раз я постараюсь преподать тебе несколько уроков, которые, я надеюсь, будут полезными для тебя. Ведь ты просишь у меня прощения, не так ли?

— Да, Госпожа, очень прошу, — с жаром ответил я.

— Ну, так вот. Дарую я тебе прощение или нет, будет зависеть от того, как ты усвоишь эти уроки. И останусь ли я довольна их итогами.

Я был готов на всё. В этот момент я абсолютно забыл о том, кем я был в своей обычной жизни. Сейчас я был только покорным рабом этой удивительной женщины. Рабом, жестоко провинившимся перед своей Госпожой. И теперь единственная моя цель в жизни — вымолить у неё прощение. Поэтому душу мою переполняла благодарность за то, что Госпожа давала мне шанс заслужить её прощение.

— Я сделаю всё, Госпожа, — прошептал я, — приказывайте.

— Хорошо, — сказала она и снова уселась в своё кресло, а я продолжал оставаться перед ней на коленях, — это будут именно уроки. И они тоже будут длиться один час по субботам и воскресеньям. На этот раз я буду преподавательницей, а ты учеником. И цель моих уроков будет в том, чтобы ты понял, что фантазии это одно, а реальность — совсем другое. И то, что тебя так тешило и возбуждало в твоих фантазиях, в реальности может выглядеть совершенно иначе. Но это будут не просто уроки. Ведь ты просишь прощения. За что ты просишь прощения?

— За своё поведение, Госпожа.

— А какое поведение? Уж не думаешь ли ты, что провинился только своим вчерашним уходом?

И в самом деле, мои провинности начались гораздо раньше.

— Нет, Госпожа, — чуть подумав, ответил я.

— Тогда перечисли свои провинности.

— Я… я пришёл к Вам после… ну не вполне правильного проведенного вечера накануне.

— Ты не только пришёл явно не в лучшей форме, а ещё осмелился отрицать это, когда я тебя прямо об этом спросила.

— Да, Госпожа, — вынужден был признать я. Действительно, я тогда довольно беспечно сказал, что ничего особенного не случилось. А ведь мне следовало ещё тогда попросить у неё прощения за это.

— Будем считать это твоим первым проступком, — сказала Госпожа (теперь я буду называть её «Госпожа», а не «Карина»), — а какой второй?

Второй проступок мне и самому потом долго не давал покоя.

— Это случилось тогда, — пролепетал я, — когда Вы… когда Вы уронили ручку.

— Я не случайно её уронила, — поучительно сказала Госпожа, — я сделала это именно с целью проверить тебя. Узнать, насколько ты искренен. И я нарочно незаметно для тебя ногой забросила эту ручку подальше под стол. Мне было интересно, решишься ты на то, чтобы её достать или нет. И когда ты всё же решился, хотя я видела, что тебе это решение далось непросто, я, не скрою, была довольна. Но не столько собой, как ты, наверное, думаешь, сколько тобой. Я увидела, что, скорее всего, не ошиблась в тебе. И я надеялась, что ты пойдёшь до конца. Опять же нарочно я сделала так, что мои ножки оказались прямо перед твоим лицом. И если бы тогда сделал то, к чему призывало тебя твоё естество, то это было бы лучше для нас обоих.

Она повторила именно то, что моё «второе я» втолковывало мне уже давно.

— Но ты разочаровал меня, — продолжала Госпожа, — разочаровал тем, что не захотел признаться и мне и себе в своих чувствах. И это вторая, ещё более серьёзная твоя провинность.

Сейчас голос Госпожи стал гораздо более строгим. И я полностью отдавал себе отчёт в том, насколько она права, и насколько она проницательной оказалась в отношении меня.

— Ну, а третью, самую серьёзную свою провинность ты осознал сам, раз пришёл просить прощения, — продолжала она, — и насколько я понимаю, ты не только сегодня приходил. Сосед мне сказал, что видел тебя здесь вчера около десяти вечера.

— Да, Госпожа, я был здесь, и не только в десять, а и раньше тоже. Я не находил себе места. Я хотел...

— Знаю, знаю, — перебила она меня, — это конечно хорошо, что ты стремился меня найти. Но всё же это не искупает твоей провинности. Итак, ты трижды передо мной провинился. И просишь прощения. А ты знаешь, в каком только случае рабу может быть даровано прощение?

— Да, Госпожа.

— В каком?

— Только лишь после наказания.

— Вот именно, — на полном серьёзе подтвердила она. Поэтому мои уроки тебе будут одновременно и наказаниями за твои провинности. И не сомневайся, эти наказания будут весьма суровыми и в физическом, и в психологическом смысле. Три провинности, три урока, три наказания. Тяжесть твоих проступков с каждым разом возрастала. Соответственно будет возрастать и суровость наказаний. И лишь когда я увижу, что ты наказан достаточно для того, чтобы я тебя простила, и стойко перенесёшь всё, чему я тебя подвергну, ты это прощение получишь. Ну, понял, раб?

— Да, Госпожа, — дрожа, ответил я.

Меня начал пробирать страх и одновременно росло какое-то невероятное, необъяснимое возбуждение. Госпожа продолжала:

— Я тебе уже сказала, что заниматься мы будем по-прежнему по субботам и воскресеньям по одному часу?

— Да, Госпожа.

— Но в отличие от твоих уроков, мои будут не по утрам, а по вечерам. И первый урок будет сегодня же.

Она взглянула на часы.

— Сейчас ты сможешь уйти. А в десять часов вечера ты будешь снова здесь. Во столько же, во сколько приходил вчера. Только смотри, — с улыбкой прибавила она, — не позвони снова соседу. Он вчера долго у меня допытывался, что за преподаватели математики ходят ко мне по вечерам. Итак, я жду тебя в десять вечера. В одиннадцать ты отсюда уйдёшь с преподанным тебе первым уроком. И первым наказанием. А теперь вставай и уходи.

Я поднялся с колен, плохо соображая, что же это произошло. И лишь когда за мной закрылась дверь квартиры, и я вышел на улицу, я постепенно начал это осознавать.

7

Итак, то, что рано или поздно должно было свершиться, свершилось. Удивительная женщина, которую я встретил, очень точно разгадала мою сущность. И теперь всё тайное стало явным. Но зато мне, как я понял, представился, быть может, единственный в жизни шанс стать, наконец, самим собой. Шанс сбросить маску, которую я носил всю свою жизнь. Но, конечно, моё официальное «я» всеми силами протестовало против использования такого шанса. Оно пустило в ход все аргументы, на которые только было способно, вплоть до того, что уверяло меня, что всё это провокация, что у неё в квартире установлены скрытые кинокамеры, чтобы заснять всё, что будет там происходить, и может быть уже кое-что заснято, и что потом все эти материалы будут представлены моему руководству. Но на это раз моё «второе я» не собиралось отступать, возможно, впервые за всю мою жизнь, ощутив свою силу. И теперь оно изменило свою тональность, из ласкового и вкрадчивого став агрессивным и наступательным. «Какие кинокамеры, — говорило оно, — было бы кого шантажировать. Ты что, высокопоставленный чиновник что ли? Или крутой бизнесмен, ворочающий миллионами долларов? Жалкий доцент с грошовой зарплатой, которую к тому же ещё и не платят. Кому ты нужен? И даже если тебя действительно там снимут, ну и что с того? Она не твоя студентка, так что ты не обязан относиться к ней только как преподаватель. А к тому же ты свободный холостой мужчина и имеешь право проводить своё личное время так, как тебе угодно».

Короче говоря, шанс мне действительно представился, и упускать его я не собирался. Даже при том, что возможно действительно был определённый риск. Но, конечно, весь оставшийся до вечера день я провёл в страшном волнении. Не из-за риска, а из-за того, что предстояло мне там, у Госпожи. Я даже подумал, не выпить ли мне для храбрости, но тут же отбросил эту мысль. Ещё бы, сегодня меня должны были наказать именно за выпивку, а я бы пришёл снова выпивши. Поэтому я наоборот постарался привести себя, насколько только мог, в порядок — хорошенько вымылся, постригся, постриг ногти на руках и ногах, тщательно побрился, надушился парфюмерией, надел чистую одежду, хорошенько почистил свои новые ботинки.

Весь вечер я сидел как на иголках. Иногда мне казалось, что лучше бы сейчас зазвонил телефон, и Карина сказала, что всё отменяется, и вообще, что всё это просто шутка. Но одновременно я и страшно боялся этого. Мне казалось, что если сейчас сорвётся то, к чему я готовился, другой такой возможности у меня в жизни уже никогда не будет. Но звонка не было. И в половине десятого я вышел из дому. Ровно в десять я стоял перед дверью Госпожи. Подняв руку к звонку, я сразу же отдёрнул её, не решаясь на последний шаг. Но затем всё же решился и позвонил. Всё, обратной дороги уже не было. Дверь открылась.

Сказать, что вид Госпожи поразил меня, значило ничего не сказать. Я снова едва её узнал. Это была совершенно другая женщина. Волосы были по-прежнему белокурые, но причёска теперь была другой, которой я не видел ранее. Но самое поразительное было выражение её лица. Теперь оно было не просто строгим, как обычно на наших занятиях. И уж, конечно, не таким, каким оно было, когда я застал её только что проснувшейся. Теперь оно было каким-то хищным, хотя макияжа было немного. Одета она была в костюм красного цвета: красное платье с белым кружевным жабо, чёрные чулки и красные туфли.

В первое мгновение я оцепенел, глядя на неё. Затем проговорил:

— Здравствуйте, Госпожа. Вот я здесь.

— Вижу, — спокойно ответила она, — заходи и закрой дверь.

Когда я зашёл и снял куртку, она внимательно оглядела меня. И я почувствовал, что некоторые изменения и в моём внешнем облике также не ускользнули от её внимания. Я опустился на колени, ожидая дальнейших приказаний.

— Встань, — сказала она, и я послушно поднялся.

— Теперь слушай, — продолжала она, — разденешься здесь до трусов, одежду аккуратно сложишь на тумбочку и иди в кабинет.

С этими словами она повернулась и пошла в комнату для занятий.

В общем-то, я ожидал такого приказания и даже всем нутром желал его. Но всё же, когда оно стало реальным, меня вновь проняла дрожь. Но делать нечего, и я стал снимать одежду, пока не остался в одних трусах. И опять двойственное впечатление. С одной стороны я инстинктивно желал приказания раздеться совсем, донага. С другой стороны повеление остаться в трусах принесло мне некоторое облегчение.

Раздевшись, как мне было велено, я прошёл в кабинет. Госпожа сидела в кресле и с любопытством смотрела на меня. В то время я был довольно стройным, выпирающего живота у меня не было, а посещения спортзала сделали мою фигуру даже где-то похожей на атлетическую. Но лишь войдя в кабинет, я остановился поражённый. Всегда чистый пол на этот раз был сплошь усеян сухим горохом.

— На колени, — приказала Госпожа.

И когда я опустился на колени, прозвучал следующий приказ:

— К ногам!

Это означало, что мне нужно было на коленях пересечь всю комнату и подползти к ней. И лишь когда я пополз к ней, я понял, что это далеко не так просто. Сухие горошины, которые густо усыпали весь путь от входа к её креслу, незамедлительно впились в мои голые колени. Я вскрикнул и инстинктивно сделал движение рукой, чтобы отгрести горошины с моего пути. Но тут же последовал строгий окрик Госпожи:

— Не сметь!

И я со стонами вынужден был ползти прямо по острым горошинам к ногам строгой Госпожи. Было очень больно, и я теперь хорошо осознал, что это за наказание, когда заставляют стоять на горохе. Когда я наконец подполз, она дала мне чувствительную пощёчину.

— Нужно выполнять лишь то, что я приказываю. Понял, раб?

Это была первая настоящая пощёчина, влеплённая мне женщиной. И не просто женщиной, а Госпожой. Ручка у Госпожи была маленькой, тем не менее, пощёчина отозвалась звоном в моих ушах и произвела неизгладимое впечатление.

— Да, Госпожа, — быстро проговорил я, простите меня, пожалуйста.

— А теперь слушай меня внимательно. Видишь, как здесь намусорено? Так вот ты сейчас здесь сделаешь уборку. Но не так, как ты вероятно обычно делаешь уборку.

Госпожа выдвинула ящик стола и вынула из него целлофановый пакет. Это пакет она вручила мне.

— Держи его обеими руками. Весь горох с пола ты соберёшь в это пакет. Но не веником. И даже не руками, ими ты будешь держать пакет. А ртом!

Я с изумлением воззрился на Госпожу.

— Да, ртом, — подтвердила она. — Ты ведь осмелился прийти на занятия со мной после попойки, хотя знаешь, что в этом состоянии, ты не можешь полностью использовать свои возможности. Так вот за это ты и будешь наказан тем, что выполнишь мой приказ, тоже не имея права использовать все свои возможности. Поэтому ты, ползая на коленях, ртом возьмёшь каждую горошину отдельно и выплюнешь её в этот пакет, который будешь ни на секунду не выпускать из рук. Каждую горошину отдельно, понял раб? Я буду сидеть в кресле и внимательно следить. Если ты хоть раз возьмёшь хотя бы две горошины, я немедленно насыплю на пол ещё целую кучу, и ты будешь по одной собирать и их. Понял, раб?

— Да, Госпожа.

— И помни, — добавила Госпожа, — что наш урок ограничен временем. А уже прошло, — она взглянула на часы, — десять минут. В одиннадцать ты отсюда уйдёшь, и к тому времени весь горох должен быть собран. Если ты не успеешь, то в зависимости от количества оставшихся горошин, я увеличу суровость следующего наказания. Приступай.

И Госпожа с удобством откинулась в кресле.

Прямо передо мной не было горошин, и я начал поворачиваться, чтобы начать выполнять приказ Госпожи. Но пощёчина, ещё более звонкая, чем предыдущая, меня остановила,

— Ты что же, собираешься повернуться ко мне спиной? Ко мне, твоей Госпоже?

Я в замешательстве остановился. А как же быть, в самом деле.

— Я приказала тебе приступать, раб! — крикнула Госпожа и влепила мне третью пощёчину.

Что же делать. С колен я не имею права подняться, чтобы начать собирать от двери, и тем самым быть лицом к Госпоже. Остаётся только один выход — двигаться назад, пятясь, как рак. Не вперёд, а назад, по ещё не собранным горошинам. Начиная прямо отсюда.

Что это означало, я уже успел узнать и содрогнулся в предчувствии того, что меня ожидает. Она почувствовала это и плотоядно усмехнулась.

— Сам виноват. Ты всё понял, раб?

— Да, Госпожа, — пролепетал я насмерть перепуганный, ибо только сейчас до меня начала доходить вся жестокость и унизительность предстоящего наказания.

— Тогда не вынуждай меня повторять приказание.

И тогда мне пришлось отползти чуть-чуть назад от кресла Госпожи. Почти сразу же я почувствовал в коленях острую боль — в них впились те горошины, которые были за моей спиной. Держа перед собой пакет, я склонился лицом к самому полу к лежащим передо мной горошинам. Боль ещё усилилась. Но чтобы взять с пола ртом горошину, я опёрся на руки, в которых был пакет. По счастью, Госпожа это не запретила — если бы мне нельзя было опираться на руки (например, она связала бы их мне за спиной), вряд ли бы её приказание я сумел бы выполнить. Но и той боли, что была, мне было достаточно. Я взял с пола ртом горошину и сплюнул её в пакет. Затем следующую, потом ещё одну. Госпожа следила за мной с неподдельным интересом. Постепенно боль в коленях от впившихся горошин как будто начала несколько притупляться, и через некоторое время я сумел увеличить темп. Некоторые горошины лежали очень близко друг от друга, и взять ртом точно одну было затруднительно. Тогда я придумал дуть на них, чтобы они раскатились. Но спустя ещё какое-то время боль снова усилилась, и наконец стала такой, что я больше не мог терпеть. Тогда я взмолился.

— Пощадите меня, Госпожа, простите, пожалуйста, не могу больше.

— Нет, — жёстко ответила Госпожа, — проступок должен быть наказан. А ты должен получить предметный урок. Ты разве разрешаешь своим ученикам выполнять лишь половину заданного им задания? Почему я должна тебе поблажки делать? Марш собирать дальше.

Я понял, что мольбы бесполезны, и, переведя дух, снова принялся за свой сизифов труд. С моего лица катили пот и слёзы. Я попробовал обернуться назад, чтобы посмотреть, сколько горошин там за моей спиной ещё осталось, но снова последовал суровый окрик Госпожи:

— Не сметь!

И в самом деле, обернуться означало повернуться затылком к Госпоже, а это было недопустимо.

— Простите, Госпожа, — почти рыдая, проблеял я.

Но усталость и дикая боль начинали брать своё, и теперь я еле ворочался. На каждую горошину у меня уходило, вероятно, около минуты. К тому же я вынужден был делать хотя бы небольшие перерывы, чтобы немного отдохнуть и перевести дух. И наконец, когда мне уже стало казаться, что конца моим мучениям не будет, прозвучал голос Госпожи.

— Без четверти одиннадцать. Достаточно. Можешь встать.

Но оказалось, что последовать этому разрешению не так-то легко. Я не мог оторвать колени от пола, не мог разогнуть ноги. В изнеможении я упал на пол и услышал весёлый смех Госпожи.

— Можешь посмотреть теперь, сколько ещё осталось.

Я повернул голову и увидел, что на полу ещё довольно много горошин. А часть из них прилипла к моим коленям, они впились в них весьма глубоко. Да и сами колени имели ужасающий вид. Только спустя некоторое время я смог, наконец, подняться с пола. Такому испытанию я ещё никогда не подвергался, и это было ещё самое мягкое из обещанных мне Госпожой наказаний.

— Ну, оклемался немного, — усмехнулась Госпожа, — надеюсь, это послужит тебе хорошим уроком. Оставшиеся горошины собери в этот пакет, — она бросила мне другой пакет, — на этот раз можешь руками.

Я собрал оставшиеся горошины в другой пакет, с трудом и болью отодрав прилипшие к коленям. На коленях остались внушительные вмятины. Госпожа взяла этот пакет и спрятала его в ящик.

— Завтра я его использую. А сейчас можешь одеваться и уходить.

Но всё, происшедшее со мной, произвело на меня такое сильное впечатление, что, как только боль более или менее отпустила меня, я бросился к ногам Госпожи и, плача, начал благодарить её за наказание. Госпожа улыбнулась, на этот раз её улыбка была доброй и мягкой.

— Ну, ну, успокойся. И готовься к следующему вечеру. Тебя ждёт ещё нечто более впечатляющее.

Ровно в одиннадцать часов дверь Госпожи закрылась за мной.

8

Домой я возвращался как в тумане. Боль в коленях постепенно утихла, и я мог подумать над тем, что же со мной произошло. Итак, то, о чём я грезил многие годы, наконец стало явью. И это наполняло моё сердце восторгом. Но в то же время я не мог не увидеть и другого. То, что фантазии и действительность разные вещи. И то, что в мечтах кажется ни с чем не сравнимым наслаждением, в действительности может выглядеть совсем иначе. Я припомнил свои давние фантазии, многие из которых я даже записывал. В них я безусловно подвергался от рук Госпожи жестоким телесным наказаниям — наказания были самым главным в моих грёзах, без них для меня наслаждение от нахождения во власти женщины, унижения перед ней почти теряло смысл. А самым важным средством наказания для меня была порка. Госпожа в моих мечтах подвергала меня жестоким истязаниям розгами, плетьми, хлыстами, кнутами по голому и крепко связанному телу. И бесконечными вариантами этих порок были у меня исписаны десятки и даже сотни страниц. Можно без преувеличения сказать, что хлыст, плеть были для меня фактически символом женского доминирования над мужчиной.

Надо сказать, что это было не случайно, и я был далеко не одинок в таком своём пристрастии. В те годы стали появляться в большом количестве различные публикации на запретные ранее темы. И как раз в начале девяностых мне попалась в руки книга Бертрама «История розги», которая произвела на меня сильное впечатление. Из неё я узнал, что уже издавна существовали специальные салоны, где женщины пороли мужчин по их собственному на то желанию (мужчины ещё и деньги за это платили). Видимо, порка действительно занимает особое место в отношениях «доминирование-подчинение» и, наверное, на это есть свои причины.

Так вот плеть занимала для меня настолько важное место, что другими способами наказаний я почти не грезил. И конечно, идя к Госпоже для того, чтобы подвергнуться наказанию, я почти не сомневался, что у неё в руке появится плётка, меня заставят раздеться донага (вот почему я испытал некоторое разочарование, когда такого приказа не получил), и я впервые в жизни смогу ощутить на себе настоящие удары плётки, наносимые рукой Госпожи. И ничего другого мне попросту не приходило в голову. В том числе даже такое простое средство, как стояние на горохе, практиковавшееся издавна во многих семьях даже для наказания детей. Правда, сейчас я вспомнил, что когда-то давно попытался сам постоять голыми коленями на горохе. Я насыпал на пол сухой горох, встал на него и... почти сразу же поднялся. Боль была очень резкой и сильной, и к тому же совсем не такого типа, к которой я стремился. И, видимо, этот случай окончательно отбил у меня охоту «наказываться» таким образом.

Но, тем не менее, Госпожа избрала для меня именно это наказание. Да ещё в таком усиленном его варианте. И оно оказалось очень тяжёлым для меня, это наказание. Без содрогания я не мог вспомнить, как мучительно передвигался по полу, усыпанному мелкими острыми горошинами. Поэтому вместе с безусловным восторгом от происшедшего во мне поселился страх. Самый настоящий неподдельный страх перед тем неизвестным, что меня ещё ожидает. Я не сомневался, что Госпожа не будет бросать слов на ветер и последующие наказания будут ещё более жестокими. И я не знал, смогу ли я их выдержать.

В таких размышлениях я провёл полночи и заснул лишь под утро понедельника. К Госпоже мне нужно было идти лишь в субботу, и впереди у меня была целая неделя, чтобы предаваться душевным терзаниям. И, конечно же, я воспользовался такой возможностью. Несколько раз меня посещала трусливая мысль: а что если вообще больше к ней не ходить. Но к счастью, я этой мысли не поддался, иначе потерял бы уважение сам к себе. И в следующую субботу в десять часов вечера я нажал кнопку звонка своей Госпожи, при этом опасливо косясь на соседнюю дверь.

Госпожа встретила меня приветливой улыбкой, у неё было явно хорошее настроение. И её взгляд на этот раз был немного озорным. Одета она была в лёгкий, но явно тёплый голубой домашний халат, который очень ей шёл.

— Явился, — сказала она. — Очень хорошо. Раздевайся до трусов и проходи туда.

В этот раз она показала не в сторону кабинета, где мы занимались, а в сторону той комнаты, где произошёл памятный мне эпизод с зеркалом. И когда я туда вошёл, Госпожа снова сидела перед зеркалом, спиной ко мне. В зеркале она встретилась со мной взглядом. Я, не ожидая специального на то приказа, опустился на колени.

— Ольга сегодня заболела, — сказала она, — и тебе придётся её мне заменить.

Ольгой, видимо, звали ту молодую женщину, которая наводила макияж Госпоже. Услышав это, я смутился ещё больше, чем раньше. Как я могу заменить Ольгу? Уж не хочет ли Госпожа сделать из меня горничную? Хотя, почему бы ей этого не захотеть.

Госпожа кивнула на небольшой шкаф, стоящий в углу комнаты.

— Подойди туда и открой шкаф, — велела она. Я повиновался и когда открыл шкаф, увидел там женское бельё (белые трусики и лифчик) и висящее на плечиках платье с оборками. Так же там лежала пара белых чулок с поясом и подвязками. А на полу шкафа стояла пара женских босоножек на довольно высоких каблуках. При виде всего этого у меня перехватило дыхание. И предчувствие меня не обмануло.

— Теперь снимай свои трусы, — велела Госпожа, — и надевай всё это. Да поживее, время не ждёт.

И хотя я, наконец, услышал долгожданный приказ снять и трусы, сейчас он меня не обрадовал. Мне приказывали облачиться в женскую одежду, чего я никогда в жизни не делал. К феминизации я никогда не испытывал никаких склонностей. Даже в детстве мне никогда не приходило в голову примерить, скажем, что-либо из гардероба моей матери. Я с мольбой взглянул на Госпожу, но она сидела ко мне спиной и теперь не смотрела на меня даже в зеркало, а занялась какими-то коробочками, лежащими перед ней. Ну, что ж, рабу она отдала приказ, а его дело повиноваться. Делать нечего, и я снял с себя трусы, оставшись совершенно голым. Мельком я вновь взглянул на Госпожу, но её сей момент нисколько не интересовал, она сосредоточенно продолжала заниматься своими делами. С некоторым страхом я взял белые женские трусики и попытался натянуть их на себя. Они были мне, конечно же, малы и не растягивались, как плавки. С трудом я натянул их на свои бёдра, хотя половина моей задницы осталась голой. Теперь предстояли чулки с поясом. Я попробовал сначала нацепить на себя пояс, но чулки оказались к нему прицепленными маленькими крокодильчиками. Пришлось отцеплять крокодильчики и надевать чулки. Это оказалось далеко не так просто. Чулок никак не хотел налезать на мою ногу, прилипал к ней и растягивался. Но в конце концов мне удалось кое-как натянуть сначала один чулок, а потом и другой и прицепить их крокодильчиками. Выглядели они на моих ногах, конечно, ужасно и в то же время страшно комично. Я опять украдкой взглянул на Госпожу, но она не обращала на меня ни малейшего внимания. Казалось, что она вообще забыла о моём присутствии. Что же теперь? Платье? Или туфли? Платье как, через верх или через низ надевать? Я снял с плечиков платье и занялся изучением этого вопроса. Подождите, какое платье? Ведь ещё есть лифчик. Вот эта была проблема. Если какие-нибудь пояса, трусы и чулки мне в жизни, конечно же, приходилось надевать, то лифчик, бюстгальтер то бишь, никогда. И как сражаться с этим зверем, я понятия не имел. Хотя с огромным удовольствием множество раз лицезрел этот предмет женской одежды на самих женщинах, особенно, когда то, что он содержал, было полным и красивым. Безусловно, я такими достоинствами не обладал. Взяв лифчик, я попытался понять, как его надеть на себя. Выяснилось, что застёгивать его нужно на своей собственной спине. И у меня это никак не получалось. Да, это вам не математика, гдё всё намного проще. Я снова с мольбой взглянул на Госпожу, но ей по-прежнему не было до меня никакого дела. Впрочем нет, сейчас она сказала, не оборачиваясь ко мне:

— Оделась уже?

Она сказала «оделась», а не «оделся». Теперь я — женщина?

— Нет ещё, Госпожа, — пробормотал я.

— Долго возишься, — недовольным тоном сказала Госпожа, — время идёт.

Я вновь стал пытаться застегнуть лифчик на своей спине. И хотя я много раз видел, как это ловко делали женщины, мне это не удавалось. И лишь ценой неимоверных усилий мне удалось застегнуть это злосчастную пуговицу. Что и говорить, даже чисто физическое ощущение было далеко не из приятных, не говоря уже о психологическом.

— Быстрее, быстрее, — снова строго приказала Госпожа.

Теперь я должен был надеть босоножки. Да ещё на каблуках. Тоже обувь, которую я никогда в жизни не надевал. Они тоже были мне малы, но с грехом пополам я их напялил и даже застегнул. После сражения с лифчиком эту победу я одержал уже быстрее. Теперь осталось платье. Я встал... и чуть не упал. Мне показалось, что я встал на ходули. Каблуки босоножек были высокими и довольно тонкими. Шатаясь, как пьяный, я попытался сделать шаг. Невольно пришёл на память эпизод из любимого мною фильма «В джазе только девушки» где Тони Кертис и Джек Леммон, ковыляя на высоких каблуках, с завистью смотрят на Мэрилин Монро, бодро цокающую каблучками впереди них: «И как это они ухитряются так ходить?» Но смеяться над героями кинокомедии — одно, а испытывать то же самое самому — совсем другое. Надо мне было сначала надеть платье, а потом уже туфли. А сейчас мне пришлось, стоя на этих «ходулях», натягивать на себя платье. М-да, представляю, что сказал бы Витя Жарченко, увидя меня в таком наряде. А Сева Карский, вероятно, вызвал бы «скорую помощь». По счастью, к моему удивлению, платье наделось довольно легко через голову. Правда, оно оказалось коротким, оборки его даже не прикрыли мои колени.

— Я готов, Госпожа, — наконец пролепетал я.

Но Госпожа как будто меня не слышала. Я подождал немного, затем кашлянул. Никакой реакции. И лишь тогда я сообразил, что теперь я женщина.

— Я готова, Госпожа, — услышал я словно со стороны свой голос.

И теперь только Госпожа обернулась ко мне.

9

Я ожидал, что Госпожа рассмеётся, увидев перед собой такое зрелище, которое вероятно сейчас представлял собой я. Но я ошибся, лицо её было абсолютно невозмутимым. Тем не менее, она внимательно оглядела меня с головы до ног.

— Подойди сюда, — приказала она.

Я сделал два шага вперёд и, чуть было, не подвернул ногу. Каблук по хорошо натёртому полу поехал куда-то в сторону.

— Что ты как корова на льду, — прикрикнула Госпожа, — пошевеливайся, лентяйка!

Наконец я приблизился к Госпоже и схлопотал звонкую пощёчину.

— Это тебе за неповоротливость. Мне нужна расторопная служанка.

— Простите меня, Госпожа, — пробормотал я.

Госпожа показала на соседний столик.

— Возьми там красную губную помаду и пудру.

Я проковылял туда, куда мне было указано, и, взяв тюбик с губной помадой и коробочку пудры, вернулся к Госпоже.

— Не ту, дура, не ту! — крикнула Госпожа и вновь влепила мне пощёчину, — я приказала тебе принести красную помаду, а это розовая.

По затылку у меня пробежал неприятный холодок, я чуть было не всхлипнул. Я и впрямь почувствовал себя бесправной служанкой, которую сколько угодно может бить по щекам капризная вздорная барыня. И наверное впервые понял, как этой служанке должно было быть обидно. Опять же странное дело, в своих фантазиях я был уверен, что получу наслаждение от унижения меня Госпожой. Но на деле оказалось всё совсем иначе. И унижение-то совсем не такое, какое я себе всегда представлял. Я был уверен, что всё унижение состоит в целовании ног и обуви Госпожи, вылизывании ей, где она прикажет, катании её на себе и тому подобное. Но к тому, что сейчас со мной происходило, я никак не был готов. Я повернулся и вновь застучал каблуками к столику со злополучными помадами. Там их лежало ещё несколько штук, и для меня они были совершенно одинаковыми. Какую же из них Госпожа называет красной?

— Что ты там возишься?! — снова раздался недовольный окрик Госпожи. — Ты что слепая, что ничего не видишь?! Господи, ну, и бестолочь!

В смятении я схватил помаду, которая, как мне показалось, больше всего была похожа на красную и вернулся к Госпоже.

— Ну и что, нельзя было сразу её взять? — презрительно сказала Госпожа. Но я уже был рад, что хоть на этот раз не ошибся.

— А теперь накрась свои губы, — приказала Госпожа. — Можешь смотреть в зеркало.

Тут только я взглянул в зеркало, перед которым сидела Госпожа. Если бы вы только знали, что я почувствовал, когда увидел своё отражение. Но сейчас мне предстояло ещё больше его «усовершенствовать».

— Слушаюсь, Госпожа, — сказал я и, открыв помаду, начал красить себе губы.

— Аккуратнее, аккуратнее, — сказала Госпожа, — я тебе сказала накрасить губы, а не щёки.

Я постарался не размазывать помаду по своей физиономии, а красить именно губы. Теперь моё отражение в зеркале напомнило мне некоторых гомосексуалистов, которых видел по телевизору. Госпожа критически оглядела мою работу.

— М-да, чувствую, что учить тебя, глупую, ещё многому придётся. Теперь возьми пудру и напудрись. Да поосторожнее, не устраивай тут дымовую завесу.

Я открыл коробочку с белой пудрой, там лежал маленький кусочек ваты. И, как мог, напудрил себе нос и щёки. Затем Госпожа дала мне специальный карандаш, чтобы я почернил им свои брови. Теперь я был похож на паяца из известной оперы.

— Ну что ж, будем считать это для первого раза удовлетворительным, — снисходительно сказала Госпожа.

«Для первого раза. Мне что, ещё предстоят подобные вещи?» — подумал я. Но особенно размышлять мне было некогда, прозвучал следующий приказ Госпожи:

— Возьмёшь в тумбочке в коридоре средство для чистки мебели и тряпочку там же и вернёшься сюда. Марш.

И я застучал на своих каблуках в коридор. Постепенно я начал привыкать к этим «ходулям» и обратно с найденным баллончиком и тряпочкой я уже возвращался увереннее. Чего доброго, мне ещё понравится ходить на каблуках. Когда я вернулся, Госпожа показала на шкаф, из которого я доставал свою теперешнюю экипировку.

— Ты, грязнуля, своими жирными пальцами хваталась за мой шкаф, и теперь на нём пятна. У тебя двадцать минут для того, чтобы он блестел. Приступай.

Конечно, заниматься домашними делами мне приходилось много, в том числе и чисткой мебели, но удовольствия я при этом, безусловно, не испытывал. И в своих фантазиях чисткой шкафов не грезил. Тем не менее, когда я начал смоченной в средстве тряпочкой протирать шкаф Госпожи, меня посетило странное чувство. Нет, это не было удовольствием, тем более наслаждением. Но это было какое-то умиротворение что ли. Всё вместе взятое — мой теперешний вид, облачение, пресловутые каблуки, то, чем я в настоящий момент занимался — превратили меня и впрямь в другого человека. Я не ощущал теперь себя самим собой, я внутренне как бы перестроился на совсем другой образ. И мне стало казаться, что в этом образе я чувствую себя намного комфортнее душевно, чем в своём собственном. Было такое впечатление, что Госпожа меня не загримировала и переодела, а наоборот, сняла с меня повседневный грим и одеяние и позволила мне находиться в своём естественном виде. И, как ни странно, «смена пола» этому способствовала, хотя, как я уже говорил, никогда раньше не замечал за собой подобных наклонностей. И вот сейчас я горничная, служанка капризной Госпожи, выполняю данный мне приказ и тщательно протираю полированный шкаф, на котором и в самом деле остались отпечатки моих пальцев. По-видимому, такая внутренняя перестройка, дополнительно к внешней, способствовала моему усердию, и когда через десять минут Госпожа мне сказала, что отведённое время вышло, шкаф имел совсем другой вид.

Госпожа встала со стула и, подойдя, внимательно осмотрела мою работу. Я, склонившись, стоял рядом.

— Ну, что ж, конечно не идеально, — сказала она, — но всё же я вижу, что ты старалась.

И она потрепала меня по щеке, отчего я зарделся. Затем Госпожа взглянула на часы.

— Наше время скоро истекает, — произнесла она, — но наш урок ещё не закончен, и наказание за проступок в должной мере ты ещё не понёс. Ты помнишь, какой это был проступок?

Теперь она снова перешла на «мужской род» при обращении ко мне. Что это означало?

— Да, Госпожа, — ответил я, — я не решился поцеловать Ваши ножки, когда это…

— Не продолжай, — сказала Госпожа, — вижу, что помнишь. Дело не просто в том, что ты не поцеловал их, а в том, что ты не оказал им должного почёта. А сейчас, когда ты походил на женских каблуках, я надеюсь, ты ощутил, что они более чем достойны его. Так?

— Да, Госпожа, — вполне искренне ответил я.

— Ну, так вот, — продолжала Госпожа, — за такой непочёт моим ножкам ты ими же и будешь сейчас наказан. Раздевайся.

Неужели сейчас меня ожидает долгожданная плеть. Но почему тогда я буду наказан ножками? Эти мысли роились в моём мозгу, когда я не без труда вылезал из своих «доспехов». И когда я остался в одних женских трусиках, с грехом пополам прикрывавшими моё хозяйство, и собирался снять и их, Госпожа, уже снова сидящая на стуле, остановила меня.

— Открой вот тот маленький шкафчик, — приказала она, — и принеси мне туфельки, которые там стоят.

И когда я открыл этот шкафчик, я увидел там пару изящных маленьких туфелек на высоких и тонких каблуках-шпильках. Безусловно, такие туфельки не могли предназначаться для носки мною, они могли находиться лишь на Госпоже. Я вернулся к ней, бережно неся в руках эти туфельки. Госпожа протянула мне свои ножки.

— На колени, раб. Сними с меня мои тапочки и надень мне эти туфли.

На ножках Госпожи были красивые меховые тапочки. Я аккуратно снял их и благоговейно надел Госпоже на ножки туфельки. Ах, как они на этих ножках смотрелись. Было впечатление, что они вообще единое и нераздельное целое.

Голос Госпожи стал предельно строгим, а лицо нахмурилось.

— На пол, раб. Лицом вверх.

Со страхом в душе я повиновался, уже догадываясь о том, что меня ждёт. И Госпожа поставила мне на грудь ножку на остром каблучке. Я напрягся, и Госпожа медленно начала вдавливать каблучок в моё тело, при этом внимательно глядя мне в глаза. Боль была весьма ощутимой. Я застонал.

— Терпи, раб, — приказала Госпожа, — это только начало.

И продолжала методично вдавливать каблучок в мою грудь. Затем она закинула ногу на ногу, и её второй каблучок оказался прямо у меня над головой. Боль стала труднопереносимой.

— А-а-а-а! — захрипел я.

— Молчи, — приказала она, — уже поздно, и соседи кругом.

Я сцепил зубы. Госпожа сняла ногу с ноги и поставила её на пол. Каблучок продолжал оставаться почти вонзённым в моё тело. И тут Госпожа встала. На некоторое мгновение давление на мою грудь ослабло. Но в следующий момент я буквально взвыл от боли. Резким движением Госпожа встала на мою грудь обеими ножками.

— Я приказала тебе молчать, — прошипела она.

Изо всех сил я напряг мышцы своего пресса и груди (благо занятия в тренажёрном зале мне здесь пригодились). Госпожа наклонилась и продолжала внимательно смотреть мне прямо в глаза.

— Ну, чувствуешь? — осведомилась она. В ответ я мог только простонать что-то нечленораздельное. Боль была такая, что мне казалось, что меня протыкают насквозь. Но вместе с тем нахождение под ножками Госпожи, возможность видеть её лицо в этот момент привели меня в такое возбуждение, что эта боль начала разливаться по всему моему телу каким-то сладостным сиропом. Опершись рукой на спинку стула, Госпожа медленно приподняла одну ножку, оставшись стоять на мне лишь одним каблучком.

— А-а-а! А-а-а! — стонал я.

— А теперь ты воздашь должное моим ножкам, — произнесла Госпожа и поднесла свой второй каблучок прямо к моему рту.

— Искупляй свою вину, — приказала она, — целуй его почтительно. Целуй каблучок, который наказывает тебя, благодари его за наказание.

И я прижался губами к этому длинному и острому каблучку, и в самом деле испытывая к нему чувство благодарности. Затем я также проникновенно поблагодарил и другой каблучок.

Когда Госпожа сошла с меня и вновь села на стул, я продолжал лежать и тихо стонать.

— Вставай, — велела Госпожа, легонько ткнув меня носком туфельки в бок. Но выполнить её приказ мне было не так-то легко. Поднялся я с большим трудом. Госпожа с интересом смотрела на меня.

— Сними с меня туфельки, — приказала она, — я надеюсь, они преподали тебе хороший урок.

Я снял с Госпожи эти туфельки — маленькие, изящные, но способные доставлять такие мучения и снова надел на её ножки тапочки.

— Время истекло, — сказала Госпожа, — надевай свою одежду и можешь уходить. Свой женский наряд сложи в пакет и можешь его взять с собой на память. К тому же, возможно, он тебе ещё понадобится. А завтра я тебя жду для третьего урока.

10

Боль от каблучков не проходила долго, но ещё дольше, гораздо дольше сохранялись от них следы на моей груди. Я теперь носил вроде как печать, клеймо своей Госпожи, которым она соблаговолила пометить меня, как свою собственность. И потом, по прошествии многих лет я явственно ощущал как эти каблучки вновь и вновь вонзаются в мою грудь. И взгляд этих тёмных широко раскрытых глаз, пытающийся пронзить меня насквозь ещё сильнее, чем давящие на меня каблучки.

Ещё один вечер. Ещё один урок. Ещё одно наказание. И это будет завтра. Хотя нет, уже сегодня. Уже далеко за полночь, а я хожу взад и вперёд по своей квартире словно зверь в клетке, не находя себе места от переполнявших меня противоречивых чувств. Я пытался представить себе, что ожидает меня следующим вечером. Но не мог. Фантазия той, к которой я так неожиданно попал во власть, шла совсем иными путями, нежели моя. Но даже в самых смелых и далеко идущих моих мечтах я не мог бы вообразить себе того, каким на самом деле оказался этот последний, третий урок. Заснув лишь под утро, когда уже начало светать, я проснулся от настойчивого телефонного звонка. Звонил заведующий нашей кафедрой, которому пришли в голову очередные идеи по поводу повестки дня ближайшего заседания. Мне стоило огромного труда отключиться от своих мыслей и вникнуть в смысл того, что говорил мне мой прямой начальник. Наконец я взял лист бумаги и почти машинально записал его слова, пообещав ему, что постараюсь выполнить всё, что он считал нужным.

Выглянув в окно, я увидел, что земля припорошена снегом — редкое в Одессе явление и, как правило, непродолжительное. Но сегодня он выпал, и это был первый снег в эту зиму. Да, уже наступил декабрь. Погода была хорошая, воскресный день, и я вышел на улицу немного развеяться. Проходя мимо нашего магазинчика, в котором в то время была злачная распивочная, я увидел нескольких своих знакомых, с которыми нередко здесь коротал время за стопкой водки. Но сейчас их недвусмысленные приветствия и приглашения ни к чему не привели. Лишь поздоровавшись с ними, я сослался на срочные дела и пошёл дальше. Сейчас для меня было немыслимым снова позволить себе пусть даже ничтожную дозу, в то время как предстоял визит к Госпоже.

И время этого визита неуклонно приближалось, хотя и ползло ужасно медленно. Но вот наконец половина десятого вечера, и с бьющимся сердцем я шёл по направлению к дому, который сейчас уже очень много значил для меня. Снег уже успел подтаять, а на проезжей части превратился в сплошную чёрную грязь.

Когда я уже подходил к подъезду Госпожи, с удивлением увидал возле него ту же иномарку, которая здесь стояла в тот памятный день, когда состоялась моя самая серьёзная провинность. И вот эта иномарка сейчас опять здесь. И именно в тот день, когда меня ожидает наказание за эту третью провинность. Моё сердце застучало сильнее, и в тот момент, когда я уже собирался нажать кнопки кодового замка, раздался резкий сигнал автомобиля. Я обернулся. Дверца автомобиля открылась, и я увидел Госпожу. И снова я поразился перемене в её облике. Лицо было холодным и властным, одета она была в короткую кожаную куртку, отороченную мехом, ноги были обтянуты облегающими лосинами и обуты в высокие сапоги. На руках чёрные перчатки.

— Здравствуйте, Госпожа, — испуганно приветствовал её я.

— Здравствуй, — коротко ответила мне она. Затем, обойдя свою машину, она подошла к багажнику и открыла его.

— Иди сюда, — раздался её властный голос. Я подошёл и увидел нутро багажника, которое было глубоким и широким, явно хорошо вместительным. Она показала мне именно туда.

— Марш туда, живо.

Я оторопел. Мне лезть в багажник? Этого я никак не ожидал.

— Но... как же, — пробормотал я, в смятении переминаясь с ноги на ногу. И тут её пальцы цепко схватили меня за ухо. Она резко повернула моё лицо к себе и я увидел, что её глаза буквально мечут молнии.

— Слушай меня, — прошипела она, — или ты выполняешь все мои приказы... все, слышишь! Или ты будешь всю жизнь жалеть о том, что этого не сделал. Понял ты?

— Да, Госпожа, — морщась от боли, ответил я. Её пальцы были буквально железными.

— Марш в багажник, — повторила она.

По-моему, я даже не посмотрел, был ли кто-нибудь поблизости, во всяком случае, не помню, что кто-нибудь мог видеть то, что произошло в следующую минуту. А произошло то, что я покорно залез в багажник. Он и в самом деле был достаточно вместительным, и, согнув колени, я полностью там поместился. Со страхом я взглянул на Госпожу, которая стояла рядом и внимательно следила за моим новосельем. Затем, видимо убедившись, что я устроился удовлетворительно, она захлопнула крышку багажника, и я оказался в полной темноте. А ещё через минуту я услышал звук мотора, и машина тронулась с места.

Куда же она решила повезти меня? И зачем? Эти мысли не давали мне покоя. Уже много лет спустя, когда мне попались на глаза многочисленные фото, рисунки и рассказы на тему женского доминирования, я, конечно, увидел там сюжеты на тему рабов в багажнике. Но тогда, в начале девяностых, мне это не приходило в голову. И уж, конечно, меньше всего я мог представить себе самого себя в качестве «багажа». Но тем не менее сейчас это было свершившимся фактом, и я лежал в багажнике машины, мчавшейся неизвестно куда. А что ждёт меня дальше? Этого я не знал.

Мы ехали минут пятнадцать. Затем я почувствовал, что машина остановилась. Но багажник не открылся. Я услышал, как хлопнула дверца машины, видимо, Госпожа вышла. Прошло ещё минут десять. Я продолжал лежать в кромешной тьме, мои согнутые ноги уже начали затекать, но разогнуть их не было возможности. Наконец снова раздался хлопок дверцы, машина покачнулась и снова тронулась. И мы ехали ещё несколько минут. Затем машина вновь остановилась, и мотор заглох. А через минуту открылся багажник. Я увидел Госпожу.

— Вылезай, — приказала она.

Я вылез, разминая затёкшие ноги, осмотрелся. Где это мы находимся? Но уже через короткое время я начал догадываться. Да, конечно, я здесь был раньше. Мы стояли на скаковой дорожке городского ипподрома. И неподалёку стояла небольшая коляска, в которой в парках катают детей на пони. Оглобли и хомут лежали на земле.

Темноту прорезал лишь свет нескольких электрических фонарей. Было довольно холодно, к тому же поднялся ветер. На земле лежал нетронутый машинами снег, на нём были лишь следы от колёс машины Госпожи.

Госпожа повернулась ко мне.

— Ты помнишь, что должен исполнять любые мои приказы? — строго спросила она.

— Да, Госпожа, — с дрожью в голосе ответил я, не зная, какими могут быть эти любые приказы.

— Любые? — с особым ударением переспросила Госпожа.

— Да, Госпожа.

— Хорошо. Тогда раздевайся.

Я вопросительно взглянул на неё.

— Ты что, не понял? Я сказала, раздевайся.

Я снял с себя куртку.

— Совсем раздевайся. Догола. Ты ведь этого ждал, не так ли?

Словно молния пронзил меня этот приказ. Да, конечно, я ждал его. Но, разумеется,

не сейчас. Да, я мечтал очутиться совершенно обнажённым у ног жестокой Госпожи, ожидая ударов её плети на своей спине и ягодицах. Но что это может произойти не в тёплой комнате, а на улице, на морозе, на ветру, на снегу, к тому же, когда может здесь неожиданно появиться ещё кто-нибудь, мне меньше всего могло прийти в голову.

Но делать нечего, отступать было поздно. И я стал снимать с себя остальную одежду.

— Быстрее! — прикрикнула Госпожа. — Одежду аккуратно сложи на багажник.

На секунду мне пришла в голову мысль: а вдруг, когда я совсем разденусь, она вскочит в машину и уедет с моей одеждой на багажнике. И я останусь тут совершенно голым на морозе. Но за то время, что я был знаком с Госпожой, я успел хотя бы немного её узнать, и был уверен, что она на это не способна.

И через минуту я стоял перед Госпожой совершенно голый босиком на снегу, смущённо прикрывая руками свои гениталии.

11

Уже несколько лет подряд я с одним своим приятелем, в то же время закадычным

собутыльником, зимой по утрам ходил на море, и мы купались в ледяной воде. То есть мы не были моржами в полном смысле слова, а так называемыми «окуньками» — долго не купались, а лишь несколько раз окунались, раздевшись догола. Затем выскакивали на берег, растирались и одевались. Когда было не особенно холодно, мы даже делали небольшие пробежки голышом по пустынному пляжу. Иногда к нам присоединялись и другие любители ледяной воды, в том числе женщины, которых мы даже не стеснялись, впрочем, как и они нас. И надо сказать, что такие процедуры определённо шли на пользу — я уже много лет не знал, что такое даже насморк, а тем паче более серьёзные простудные заболевания. Да и вообще у меня с детства к холоду была привычка и хорошая закалка, спасибо, как пел Высоцкий, матери с отцом. Поэтому сейчас, стоя совершенно голым на снегу, я не особенно волновался за своё здоровье. Сейчас меня переполняли другие чувства.

Госпожа подошла ко мне и с интересом меня осмотрела.

— Опусти руки, — велела она.

Я повиновался, хотя весь залился краской стыда. Она чуть заметно улыбнулась.

— Холодно? — спросила она.

— Да, Госпожа, — не стал я кривить душой.

— Сейчас я тебе дам возможность согреться. Иди туда.

И она показала на коляску, стоящую поодаль. Я рысцой побежал к ней. И вдруг сзади хлопнула дверца машины. Моя душа ушла в пятки, неужели моё опасение оправдалось. Я обернулся и к своему облегчению увидел Госпожу. В руке у неё была сумка, по-видимому, лежавшая ранее в машине. Госпожа весело рассмеялась.

— Испугался? — крикнула она. — Не бойся, не уеду. Это было бы слишком примитивно и неинтересно. У меня другие планы.

Она подошла ко мне, и сейчас мы стояли возле коляски.

— Я прокатила тебя сюда, — сказала она, — а ты покатаешь меня здесь. Будешь моим пони.

С этими словами она раскрыла сумку и вынула из неё кое-что такое, в чём я признал уздечку. Но это явно не была уздечка для лошадей, она была гораздо меньших размеров. Госпожа несильно шлёпнула этой ременной упряжью меня по голой ягодице.

— Фирменное изделие, — прокомментировала она, — специально для таких, как ты. Надевай.

Никогда в жизни мне не приходилось надевать уздечку, даже на лошадь, а тем более на себя. Я попытался надеть это устройство на себя, чем вызвал смех Госпожи.

— Вот видишь, сколько всего такого, чему тебе пришлось бы учиться, чтобы стать настоящим рабом. Это тебе не сказочки по вечерам писать и дрочить при этом. А ты, олух, ничего не умеешь, а воображаешь из себя бог знает что. Придётся мне самой тебя взнуздать, а то ты здесь в ледяной столб превратишься, пока справишься, и прощай тогда моё катание.

И руки Госпожи быстро и ловко затянули ремни вокруг моего лба и подбородка, а узда оказалась просунута между моих зубов. Я стоял совершенно обалдевший — от холода, от того, что сейчас происходило со мной, от её слов о написанных «сказочках». Я действительно записывал многие свои фантазии, но откуда она это знает?

— Так, — сказала она, — поднимай хомут.

Я поднял лежащий на земле хомут, к которому были прикреплены ременные петли.

— Знаешь, что это такое? — спросила Госпожа.

— Это хомут, Госпожа.

— Я спрашиваю про ремни, дурак.

— Нет, Госпожа, не знаю.

— А ещё профессор, — презрительно сказала она. И я, хотя и не был профессором, очень смутился. Она продолжала.

— Хомут себе на шею, в петли вложишь оглобли и закрепишь их.

Я заворотил хомут себе на шею, затем нагнулся за оглоблями и стал пытаться их закрепить в ременных петлях.

— Знаешь поговорку «взялся за гуж, не говори, что не дюж»? — спросила Госпожа.

— Да, Госпожа, — ответил я.

— Ну так вот ты сейчас именно взялся за гуж. В буквальном смысле. Эти ремни и есть гужи. Понял, профессор?

Ну надо же, сколько лет я слышал эту поговорку, не удосужился поинтересоваться, что такое гуж.

— Да, Госпожа, — смущённо пробормотал я.

— Ну вот, тебе теперь тоже нельзя говорить, что не дюж. А что такое «дюж» хоть знаешь?

— Да, это знаю, Госпожа.

— Слава богу. Поскольку именно свою «дюжесть» тебе и придётся сейчас продемонстрировать.

И вот сейчас мне довелось постичь азы того, как запрягать лошадь, хотя этой лошадью сейчас и был я сам. Азы того, что даже для неграмотного мужика из деревни было совершенно привычным делом. И Госпоже пришлось мне оказать в этом достаточно существенную помощь.

— Ну, что ж, — сказала она, осматривая меня стоящего запряжённым в коляску с оглоблями, которые я придерживал руками, — будем надеяться на другую поговорку — «долго запрягаем, но быстро едем». А о быстрой езде я постараюсь позаботиться.

Госпожа нагнулась и вытащила из сумки небольшой пакетик.

— Узнаёшь? — спросила она.

Я посмотрел на это пакет и увидел, что в нём сухой горох. И тогда я вспомнил. Это был тот самый пакет, в который я собрал оставшийся на полу сухой горох после первого урока Госпожи.

— Да, Госпожа, узнаю, — ответил я.

— Хорошо, — сказала она и вновь нагнулась к сумке. На этот раз у неё в руках появилось нечто такое, что меня крайне удивило. Это был пистолет. Как я позже узнал, пневматический.

— Он может стрелять чем угодно, — сказала Госпожа, — и на этот раз он будет стрелять горохом. Тем самым, который ты не собрал вовремя с пола моей квартиры. И будь уверен, ты сейчас очень хорошо почувствуешь каждую несобранную тобой горошину.

И с этими словами Госпожа легко вскочила в коляску. Буквально через несколько секунд раздался хлопок, и я вскрикнул от резкой боли в ягодице. И не оборачиваясь, я понял, что Госпожа выстрелила мне в голую попу из пистолета сухой горошиной.

— Но! — крикнула Госпожа.

Маленькая горошина подействовала на меня не хуже кнута, которым погоняют лошадей — боль была очень сильной и резкой. Я сорвался с места и побежал, но буквально через несколько секунд раздался ещё хлопок, и следующая горошина впилась в мою другую ягодицу.

— Ай! — не удержался я от крика.

— Быстрее! — крикнула Госпожа и выстрелила в третий раз, на этот раз мне в спину.

Боль, да ещё на холоде, была такой, что я припустил, как только мог, везя за собой коляску с Госпожой. Хлопки пистолета и щелчки горошин по моей спине, заднице, ногам сделались частыми и беспощадными, и я буквально выл от боли. Да, суровое наказание придумала Госпожа за мою провинность. Такое, о котором я и помыслить не мог. Вскоре я начал задыхаться, долгий и быстрый бег мне всегда с трудом давался. А тут тем более с коляской. Но стоило мне чуть замедлить бег, как новый заряд горошин вонзился в мои голые ягодицы и спину. Метров через триста я почувствовал резкое натяжение правой вожжи, находившейся в руке Госпожи. Это означало требование поворота. Я повернул, но натяжение продолжалось, и наконец я развернулся в обратную сторону. Горошина впилась в мою ногу.

— Марш! — крикнула Госпожа. Я ещё только половину расстреляла. Сам виноват, не надо было столько оставлять.

И я вновь припустил вскачь, что, впрочем, не спасало меня от всё новых и новых попаданий горошин в мои филейные части. И лишь когда наконец мы прискакали обратно к машине, Госпожа крикнула «тпруууу», и я упал на припорошенную снегом землю вместе с хомутом и оглоблями, измученный бешеной скачкой, холодом и острой неутихаемой болью во всей моей тыльной части. Но это тело моё было измучено, изморожено и избито. В душе творилось нечто совсем иное. Госпожа сошла с коляски и подошла ко мне, лежащему ничком на земле. Кончиком сапога она приподняла мою голову, опутанную уздечкой.

— Ну, жив? — спросила она.

И тут слёзы неудержимым потоком хлынули из моих глаз, я прижался лицом к её сапогу и, рыдая, лежал так до тех пор, пока она не отняла сапог и не ткнула меня им легонько в лицо.

— Ну хватит, хватит. Вставай, снимай сбрую и одевайся. Время урока уже давно прошло, перезанимались мы сегодня.

12

Через полчаса машина стояла у подъезда дома Госпожи. На этот раз мне разрешено было ехать в салоне рядом с Госпожой. Но я рано обрадовался. Когда я попробовал сесть на сиденье, то понял, что лучше было бы мне лежать на боку в моём родном уютном багажнике. Спина и ягодицы, изрешеченные горошинами, резко дали о себе знать даже при соприкосновении с мягкими сиденьями, хотя я уже был одет. Но Госпожа строгим голосом велела мне сидеть спокойно и не дёргаться, и мне ничего не оставалось делать, как вновь набраться терпения. До её дома мы ехали молча. Подъехав к дому, Госпожа не стала выходить из машины, а некоторое время продолжала сидеть молча. Затем приоткрыла окно и закурила сигарету.

— Ну, что ж, — наконец тихо сказала она, — вот и закончились наши уроки.

Меня переполняли чувства, я хотел выразить Госпоже свою несказанную благодарность за всё то, что она со мной проделала, но она остановила меня жестом руки.

— А теперь я тебе расскажу, почему всё так случилось. И чему ты обязан своим счастьем. Да, я вижу, что счастьем, — чуть улыбнувшись, сказала Госпожа. И она ещё немного помолчала.

— Я давно мечтала о чём-то таком, — продолжила она. — Я уже не помню, когда именно меня посетило желание ощущения власти над мужчиной, но могу сказать, что давно. Собственно не только над мужчиной. Ощущение власти над женщиной мне тоже доставляет удовольствие, но оно иного сорта. Я действительно студентка-заочница экономического института, но кроме этого, я совладелец магазина женской одежды. И, как ты уже догадался, довольно неплохо обеспечена в нашем трудном мире. Тот женский наряд, который ты надевал по моему приказу, и который я тебе потом подарила, из нашего магазина, но всё это было в числе списанных товаров, на которые уже не было никакого спроса. Во всяком случае, у нашей клиентуры. Его всё равно пришлось бы выбросить. Ну, вот я его на тебя и израсходовала. Ты, вероятно, теряешься в догадках, как я так точно сумела «вычислить» тебя. Помнишь наш самый первый разговор по телефону, когда я позвонила тебе?

— Да, Госпожа, помню.

— Я тебе тогда сказала, что тебя мне порекомендовала Ирина Светина. Она действительно тебя мне порекомендовала, но... совсем не как репетитора по математике.

Я изумлённо взглянул на Госпожу.

— Да, да, — подтвердила она. — А случилось всё вот как. Она ходила к тебе заниматься, ей действительно нужна была помощь по математике. И во время одного из ваших занятий к тебе кто-то пришёл. И оказалось, что с этим человеком ты должен некоторое время задержаться. Ты дал Ирине задание, а сам пошёл беседовать со своим гостем. Ирина быстро справилась с заданием и, поскольку ты всё не возвращался, она от нечего делать стала листать газеты и журналы, которые у тебя были сложены в стопку на краю стола. И в этой стопке она к своему изумлению обнаружила журнал, который её крайне заинтересовал. Не догадываешься, какой?

Сердце бешено застучало у меня в груди. Вот она, цена разгильдяйству. Ну, и, видимо, без водочки тут не обошлось. Да, у меня было несколько иностранных журналов на тему мазохизма и женского доминирования, которые я купил из-под полы у одного перекупщика на книжном рынке. И тот, кто увидел бы у меня эти журналы, конечно, не усомнился бы в направлении моих интересов. Но эти журналы хранились у меня, так сказать, за семью печатями, чтобы, не дай бог, кто-нибудь случайно не увидел. Каким же образом этот журнал оказался на столе, за которым я занимаюсь с учениками? И тут я начал смутно припоминать. Действительно, я однажды рассматривал один из этих журналов, будучи немного подшофе. И, видимо, я потом забыл положить его на место и машинально сунул в общую стопку вместе с другими журналами. Ну, да, точно, ведь я же потом хватился этого журнала, не обнаружив его на месте. Я начал искать, и нашел его именно в стопке на столе. Стоп. Но в этом журнале было ещё кое-что.

— Припоминаешь? — спросила Госпожа. — Припоминай, припоминай.

Зачем я тогда взял этот журнал и смотрел его, сидя за столом, а не лёжа в кровати, как обычно? Ну, да, конечно, я записывал очередные свои фантазии. И этот журнал лежал передо мной для вдохновения. И как раз в это время пришёл Витя Жарченко, совершенно неожиданно, да ещё со своей водкой, будь она неладна. Мне некогда было прятать журнал на его обычное место, и я просто сунул его между другими журналами в стопку на столе. А в середину журнала я положил листки с записями сцен, которые в моём воображении разыгрывались между жестокой Госпожой и её покорным рабом. Надо сказать, довольно красочно описанные. Я потом рассчитывал эти записи продолжить. Но этому не суждено было случиться. Поскольку мы с Витей в тот вечер в очередной раз напились. Я пошёл его провожать, по пути мы ещё добавили, потом он пошёл меня провожать и так далее. В общем, после этого я уже не помнил ни о каких журналах. И не вспомнил и на следующий день, когда ко мне пришла заниматься вот именно эта Ира Светина. Не до журналов мне было, нужно было срочно приводить себя в порядок. И таким образом злополучный красочный садомазохистский журнал с вложенными в него не менее красочными моими фантазиями так и остался лежать на столе, где и попался на глаза моей ученице. Вот срам-то. Кошмар какой. Значит, весь экономический институт уже в курсе нетрадиционных увлечений доцента Северова. А, может, и не только этот институт, а и наш университет тоже. Нет, с выпивками надо кончать во что бы то ни стало.

Госпожа рассмеялась.

— Ну, я вижу, что ты вспомнил, — сказала она. — Да, надо сказать, Ира с большим интересом пролистала журнал, но ещё с большим интересом прочитала твои сказочки.

«Вот откуда она это узнала», — подумал я. И припомнил, что Ира с каким-то странным выражением лица смотрела на меня, когда я возвратился после визита заведующего. Да, тогда наш заведующий, живший в соседнем доме, пришёл ко мне с какими-то срочными делами. То, что он сам пришёл ко мне, а не вызвал меня к себе, как обычно, говорило о важности этих дел, и быстро их закончить нельзя было. Мы действительно проговорили около получаса — вполне достаточно для того, чтобы Ирина могла хорошо уяснить себе тайны своего преподавателя.

— В том, что это именно твои сказочки, а не кого-нибудь другого, у неё не возникло сомнений, — продолжала Госпожа, — твой почерк она хорошо знала.

— Да, я всё вспомнил, Госпожа, — сгорая от стыда, ответил я. — И Ира Вам рассказала о том, что она видела.

— Да, рассказала. Но не всё так просто. Если ты думаешь, что пал жертвой обычных женских сплетен, то ошибаешься. Дело в том, что Ирина — моя рабыня.

От изумления у меня отвисла челюсть.

— Да, да, рабыня. Настоящая рабыня, — подчеркнула она, — а я её полновластная Госпожа. Как она стала моей рабыней, это совсем другая история, но она безмерно благодарна мне за моё согласие поработить её. И предана мне всей душой. Поэтому скрыть от меня то, что она узнала, она никак не могла, да и не хотела. Если бы она попыталась это скрыть, а я бы потом об этом узнала, даже пусть опять же от неё самой, её бы ждало жестокое наказание. А как я умею наказывать, ты уже, надеюсь, убедился.

— Да, да, Госпожа, — чуть не возопил я.

— Но с другой стороны, — строго добавила Госпожа, — именно её статус моей рабыни запрещает ей ещё с кем-либо делиться узнанным. Так что считай, что тебе ещё повезло, что попалась именно Ира, а не какая-нибудь болтушка.

— Мне на самом деле очень повезло, — с чувством сказал я, — и если бы Вы только знали, как я Вам благодарен. И благодарен этому случаю, который привёл меня к Вам.

— Мне приятно, что ты так думаешь, — сказала Госпожа, протягивая мне для поцелуя руку в перчатке, к которой я приник с благоговением и трепетом. — Но слушай дальше. Я тебе уже сказала, что ощущения от обладания рабыней не те, что от обладания рабом — самцом. И мне давно хотелось заиметь раба мужчину. Я конечно могла бы дать соответствующее объявление, сейчас их много появилось. Желающих было бы пруд пруди. Но этот способ меня не устраивал, это очень бы смахивало на платную Госпожу, да к тому же небезопасен. Мало ли, кто к тебе придёт. Назовётся рабом, а окажется совсем наоборот, насильник какой-нибудь. И когда Ира рассказала мне о тебе, я задумалась. Впечатление ты на неё в общем и целом произвёл хорошее. Но тем не менее я сразу отмела идею о том, чтобы попытаться сделать из тебя настоящего постоянного моего раба — у тебя не было бы возможности постоянно находиться при мне. Вместе с тем мне захотелось познакомиться с тобой и кое-что попробовать, предварительно присмотревшись к тебе. К тому же, когда Ира пересказала мне записи твоих фантазий, мне захотелось проучить тебя. Я поняла, что ты в сущности ничего не смыслишь в том, что принято называть отношениями «доминирование-подчинение». Твои фантазии на редкость примитивны — лишь бесконечные порки и лизания на разные лады. И я разозлилась на тебя уже заочно за твой примитивизм и решила тебя наказать за это так, как того и близко в твоих фантазиях не было. Заодно показать тебе отличие фантазий от реальной действительности. Я надеюсь, что мне это удалось.

— Да, да, Госпожа!

Я сполз с сиденья и встал на колени в узком пространстве на полу машины, преданными глазами глядя на Госпожу. Мне очень хотелось просить её сделать меня постоянным своим рабом, но я осознавал, что она права, и я не смог бы служить ей так, как ей хотелось.

— Ну, вот, — сказала тихо Госпожа, — и вся история. Могу сказать тебе, что мне тоже доставило удовольствие общение с тобой и твоё весьма мужественное поведение во время моих уроков. Молодец.

От этой похвалы я весь расцвёл.

— А сейчас выходи из машины и иди домой. Больше мы не увидимся. Сюда не приходи и не пытайся искать меня, я скоро уезжаю отсюда.

Комок подкатил к моему горлу. Инстинктивно я прижался губами к сапогу Госпожи.

— Иди, иди, — сказала Госпожа, и мне показалось, что её голос чуть дрогнул.

Я вышел из машины и пошёл домой. Сейчас мне казалось, что мир обрушился.

Прошло много лет, но я всё равно не мог забыть Карину и её уроки. И вот однажды накануне одного из новогодних праздников мне позвонили из нашего почтового отделения.

— Зайдите, пожалуйста, на почту, вам заказное письмо.

— Откуда? — спросил я.

— Из Канады.

— Откуда?? — я решил, что ослышался.

— Из Канады. Зайдите и получите.

Когда я пришёл на почту, мне вручили конверт, на котором действительно был обратный адрес канадский. Я вскрыл конверт и в моих руках оказалась фотография. И при виде её я еле удержался на ногах — с фото на меня смотрело слегка улыбающееся лицо Карины. А на обороте было написано: «С Новым Годом, профессор!»