Письмо:

«Дорогой Юрочка, я жду, не дождусь, когда ты приедешь. Последнее твоё письмо я получила в конце мая. И больше ты мне не писал. Или ты разлюбил меня? Нашёл себе девушку помоложе меня и забыл свою Куманиху. Парень ты видный, уведут тебя девки.

Приезжай, напиши только когда ты приедешь. Митрич встретит тебя на остановке, а хочешь, я попрошу зоотехника, и мы встретим тебя на станции. Напиши.

В последнем письме ты жаловался на поясницу. Приезжай, я тебя подлечу. Надо посмотреть тебя, а как я буду лечить тебя, ты помнишь.

Ничего не привози, а то понаберёшь всякого добра и потащишь, а тебе нельзя нести тяжёлое.

Тут вся деревня каким-то образом узнала, что у меня появился молодой хахаль. Это про тебя. Кто мог проболтаться — не знаю. Неужели Митрич? На него это не похоже. Может, взболтнул как-то по пьяни. Так уж ты не сердись, придётся мне показать тебя бабам, ведь не отстанут.

Приезжай. Жду. Целую. Твоя Куманиха».

Ответное письмо:

«Как я могу тебя забыть моя Наташенька? Напрасно ты беспокоишься — нет у меня никого, кроме тебя. Ты мне постоянно во сне снишься — проснусь, а тебя нет. И так грустно становится.

Я понимаю, что тебе трудно бросить хозяйство и уехать жить в город, да и мне городскому лентяю трудно привыкать в деревне. Вот и стоит между нами пропасть, через которую мы не можем перешагнуть. Бог даст, и мы найдём какое-то решение.

А не писал я тебе потому, что на днях сильно простудился. Неделю пролежал с температурой, сил не было. Сейчас чувствую себя нормально, вот сижу и строчу письмо.

Я ушёл с того места, где заработал себе радикулит. Теперь я свободен, деньги есть, и могу приехать к тебе на всё лето, если не выгонишь.

А выеду я на электричке восьмого июня утром на 6:37. Зоотехника не беспокой, а если Митрич сможет меня встретить у автобуса, то это было бы хорошо.

Я надеюсь, что деревенские бабы не знают, каким способом ты меня лечила? А то мне стыдно будет им в глаза смотреть.

Итак, жди меня восьмого числа. Твой Юра. Целую».

Электричка пролетала все станции без остановок. Я сидел лицом по ходу поезда на восточной стороне у окна. Солнце пекло затылок — начало июня, а уже стояла жара.

Немноголюдно в вагоне, а что будет к выходным, когда дачники ринутся к своим огородам.

Поезд нёс меня на северо-запад до станции Лазурная, что не доезжая одной остановки до Твери, а там пиликать тридцать километров до деревни на автобусе. Встретит ли меня Митрич? А то может зоотехник встретит на машине?

Ехать ещё далеко. Вот промелькнула станция Покровка, поезд промчался мимо неё без остановки.

Я вспоминал тот декабрьское утро, когда Наташа появилась на пороге моего дома. Без письма, без телеграммы, она приехала, чтобы сделать мне сюрприз.

Те чудесные две недели промелькнули незаметно. Вечером, возвращаясь с работы, я нёс домой букет цветов, боясь их застудить на морозе. А морозы в тот декабрь стояли сильные.

— Ну зачем ты их носишь? И так уже нет ни одной вазы, куда цветы поставить.

Она улыбалась и ставила цветы в литровые банки.

Одинокая холостая квартира стала уютней — пропиталась женским духом.

Днём она бегала по магазинам, вечером кормила меня ужином, приготовленным её руками.

Я наслаждался жизнью. Господи, как хорошо бы было, если это было всегда.

А как наступал вечер, она стелила постель, и лукаво посматривала на меня.

— Ложись спать, а то утром опять не добужусь. Соня.

Она гасила свет и ложилась рядом.

— Поцелуй меня.

Засыпали мы в крепких объятьях, утомлённые любовью.

Я долго не решался попросить её, чтобы она меня постегала. Мне не хватало этого. Мысль о том, как эта красивая женщина будет пороть меня, будоражила. Видимо, те процедуры, которые она делала мне там, в деревне, перевернули всё моё сознание. Порка и секс стали как бы единым целым.

И вот, заикаясь и краснея, я выдавил из себя:

— Наташ, выпори меня.

Она рассмеялась, приблизила к себе, чмокнула в губы.

— Да?.. С удовольствием! Ремень-то где?

— Ну, довольно... — говорила она потом с раскрасневшимся лицом, отчего казалась ещё краше.

Ремень она повесила на спинку стула.

— Ещё пригодится, завтра добавлю. А ты не стесняйся. Я сама хотела тебе предложить, да не знала, как ты к этому отнесёшься.

Наталья уехала, не дождавшись нового года, который я хотел справить с ней.

— Нет, нет. Не могу больше оставаться. Митрич там и так запарился с двумя дворами. Я жду тебя летом в деревню, а сейчас никак не могу остаться. Не обижайся.

Накупила она в Москве разных тряпок, без которых женщины не могут обходиться. Уехала с большими сумками.

На следующий день я проводил её на вокзал, посадил на электричку. Пуст стал дом и неуютен. Вот судьба, как далеки мы друг от друга.

Ох, как долго ещё ехать. Мелькали станции, на некоторых электричка останавливалась. Мало входило и выходило пассажиров.

Я начал дремать, просыпался при каждом объявлении остановок. Окончательно заснул. И вдруг: «Следующая остановка Лазурная». Боже, чуть не проспал!

Я вышел на платформу и побрёл в сторону автобусной остановки. Три человека сидели на скамейке, ожидая автобус. Мужчина средних лет, небритый, посмотрел на меня и подвинулся на лавке. И только я хотел присесть, как услышал крик:

— Юра, Юра!

Ко мне бежала Наташа, вслед за ней шёл мужчина, очевидно, зоотехник.

— Юрочка, приехал!

Она бросилась ко мне, обхватила в объятья и чуть не задушила меня.

— Опять ты с тяжёлыми сумками, ну я задам тебе! Нельзя постолько таскать.

— Николай, — и мужчина подал мне руку.

— Юрий.

Мы пожали друг другу руки.

— Вон мой козёл (кто не помнит, «ГАЗ–69»), садитесь.

Николай остановил машину возле дома Натальи, вытащил мои вещи и потащил в дом. Я, было, хотел сам это сделать, но Наталья мне пригрозила:

— Тебе нельзя. Ишь, понабрал!

— Шурик жив?

— Живой, что ему сделается?

— Пойду, проведаю.

— Осторожней, он возмужал, узнает ли он тебя?

Я вошёл в сад и стал приближаться к будке. Оттуда раздалось недовольное рычание. Огромная псина вынырнула из будки и залилась отчаянным лаем.

— Шурик, да ты не узнал меня, дорогой.

Он замолчал, а потом завилял хвостом и бросился ко мне. Цепь не давала ему приблизиться. Я подошёл ближе. Шурик положил мне на плечи свои лапы, отчаянно виляя хвостом.

— Узнал, бродяга, узнал. А помнишь, как мы с тобой за грибами ходили? Помнишь, как ты кур гонял? Возмужал, возмужал.

Я гладил его мохнатую шерсть, трепал уши. Он повизгивал от умиления и не хотел меня отпускать, прижавшись лапами к моей груди.

— Узнал он тебя, узнал, — за спиной неожиданно появилась Наталья. — Когда ты уехал, он долго тосковал, всё искал тебя. Вот собака, а умная как человек. Пойдём, перекусим, а потом в бане через часок попаримся.

— Как, уже сегодня в баню?

— Да нет, это потом, спешить нам некуда. Отдохни, обживись, а лечение от нас никуда не уйдёт. Я блинов напекла, накрыла, ещё тёплые.

В бане Наташа разложила меня на лавке.

— Не бойся, стегать не буду, только посмотрю твою спину.

Она прощупала все мои позвонки, прошлась от шеи до крестца и, не удержавшись, шлёпнула по заднице.

— Всё в порядке. Есть небольшие изменения, но это быстро выправим крапивкой и прутиками. Не боишься крапивы? Вечером бабы придут в гости. Я их пригласила, на тебя хотят посмотреть, ведь не отвяжешься от них, не обессудь. Говорила мне Наталья, когда мы распаренные выходили из бани.

— Значит, смотрины будут, а хорош ли жених. Я буду сидеть, а все будут пялить глаза на меня. Хорошая перспектива.

— Не обижайся, так надо, а то по деревне сплетни пойдут: не хочет Куманиха казать своего хахаля. Кривой, наверное, да старый, а мне есть, кого показать.

В доме я полез в сумку и стал доставать подарки. Особенно понравились Наталье чёрные чулки, чёрные трусики и чёрный лифчик — всё из одного комплекта.

Не удержалась, сняла одежду и примерила обновку.

— Как я?

— Очаровательно.

Я извлёк из сумки чёрный хлыстик, который с трудом нашёл в Секс-шопе. И подал ей.

— Это дополнение к твоему костюму.

Она взяла его в руки, рассмотрела, открыла гардероб, где было большое зеркало, и стала вертеться перед ним.

— О-о. Я выгляжу как дрессировщица диких зверей. О, как это необычно.

— Нет, ты дрессировщица диких мужчин.

Она расхохоталась.

— Ну, Юрка, ну, Юрка!.. Я прямо и не знаю, что сказать. Надо непременно это опробовать, только на ком?

И она с хитринкой посмотрела на меня.

За порогом дома раздались голоса.

— Куманиха, ты дома? Принимай гостей!

— Сейчас, я не одета. Выйди к ним, Юра, познакомься, а я пока переоденусь, уж не в таком же виде встречать гостей.

Три женщины стояли у порога дома и лузгали семечки. Они уставились на меня, осматривая с ног до головы.

— Смотри, смотри, какой молоденький, — толкнула одна баба другую в бок.

— Здравствуйте, сударыни.

— Здорово, сударик. Ты что ли будешь родственник Куманихи?

— Я.

— А зовут как?

— Юрий

— А по батюшке?

— Семёнович.

— А с какой стороны ты родственник Куманихи?

— А как седьмая вода на киселе.

— Ха-ха-ха!

— Это вроде как нашему забору двоюродный плетень.

— Точно.

— Гляди-ка, за словом в карман не полезет. Ишь ты!

Бабы замолчали, разглядывая меня в упор.

— А Куманиха там что, никак не нафуфырится?

— Да заходите вы! — на порог вышла Наталья в новом красном, купленным в Москве платье.

Всё внимание баб переключилось на её платье.

— И где ты такое достала? Небось в Москве купила или Юрка подарил?

Они вцепились в платье, и стали его мять, ощупывать.

— Ткань-то какая, плотная, добротная.

— Хватит мять, пойдёмте в дом, коли пришли.

— Ещё Нюрка придёт с Танькой, да Анюта хотела прийти.

Женщины пришли не с пустыми руками. Кто-то вывалил на стол шмат сала, завёрнутого в тряпицу. Кто-то миску яиц.

— Зачем принесла? Что у меня, куры не несутся?

— А пусть Юра свеженьких покушает, в городе они не такие.

Другая выставила на стол бутыль с мутной жидкостью, заткнутой бумажной пробкой.

— Гулять, так гулять.

Были и другие приношения: зелёный лук, редиска, укроп. Плохая память у меня на имена незнакомых людей — я тут же позабыл, кого как звать.

На стол был выставлен чугунок с картошкой. Какой стол без горячей картошки? Закуска сама по себе хороша, но без картошки никак нельзя за деревенским столом, хотя и украшают стол тарелочки с селёдочкой, тонко нарезанным салом, копчёной колбаской, но как без картошки?

— Ты это убери со стола, Настёна. Вот, что мы будем пить.

И Наталья поставила на стол две бутылки водки, под общий восторг женщин.

— О-о-о. Небось городская. — повеселели бабы.

Стали рассаживаться за стол. В дверь постучали, и вошли три женщины.

— К вам можно?

— Заходите.

На двух женщин я мало обратил внимания. Третья была молодой красивой бабёнкой в лёгком сарафанчике, из-под которого выделялись мощные груди. Её звали Анюта.

Она быстро огляделась, задержала взгляд на мне.

— Я с Юрочкой сяду, можно?

— Да садись, где хочешь, — недовольно произнесла Наташа.

Анютка утвердилась на скамейке возле меня, долго елозя толстым задом, потеснив меня.

Наталье пришлось сесть с краю, чтобы обслуживать гостей.

После третьей стопки глазки у гостей заблестели, напряжённость пропала. Выпили уже за хозяйку, за меня, за мир этому дому.

Языки развязались.

— Хорош, хорош кавалер. И где ты, Куманиха, такого подцепила? Чем ты его приворожила? Сказывай. И плотник Васька по ней сох, всё подарки носил. Ни в какую. И агроном за ней ухлёстывал, развестись обещал с женой — отшила. А этот ясный сокол сам к ней прилетел, и присохла она к нему.

— Да она ж колдунья. Не знаете что ли? Кого захочет, приворожит.

— Да бросьте вы, бабы. Никакая я не колдунья. Вот только врачую я хворых, бабушка научила.

— А я вот отобью его от тебя! — вскричала Анютка, прижимаясь ко мне, и вдруг обняла. — Сладенький он какой.

Я с трудом выпутался от её объятий, вытирая ладонью её влажный поцелуй.

— Я тебе отобью, глазёнки-то все выцарапаю. А ну, отстань от него, шалава.

— Это я-то шалава? А ты видела, свечку держала?

Спор был готов перерасти в рукопашную, у обоих соперниц глаза горели, они готовы были сцепиться, но тут в дверь постучали, и на пороге появился Митрич.

— Что за шум, а драки нет?

Все сразу поутихли, расселись по местам, разнимать соперниц отпала необходимость.

Митрича усадили, налили полный стакан водки.

— Угощайся.

— За ваше здоровье, бабоньки.

И он поднял стакан.

Захмелевшие бабоньки затянули песню «...по которой, эх по которой, миленький прошёл».

Запели старинную:

— Хас-Булат удалой!

Бедна сакля твоя;

Золотою казной

Я осыплю тебя.

Саклю пышно твою

Разукрашу кругом,

Стены в ней обовью

Я персидским ковром.

Галуном твой бешмет

Разошью по краям

И тебе пистолет

Мой заветный отдам.

Дам старее тебя

Тебе шашку с клеймом,

Дам лихого коня.

Неожиданно Анютка разревелась, пьяные слёзы покатились из глаз.

— Ну почему я такая? Люблю я мужиков, и ничего с собой поделать не могу. Я уж и Васеньке своему: побей меня, окаянную. А он: не могу Анюта, рука на тебя не поднимается.

— А надо бы тебя. Задрать подол, да хворостиной по голой телешине.

— Да что вы к ней пристали? — подал голос Митрич. — Уж такая она уродилась: слабая на передок. «Кто из вас не грешен, пусть первый бросит в неё камень».

— Да, ладно тебе, Митрич, учить нас. У неё есть муж, пусть он с ней и разбирается.

— Ай, да я совсем забыла. Я медовушки принесла.

Нюра поднялась с места, достала из кашёлки бутыль с содержимом жёлтого цвета, налила её в кружку.

— На-ка, Юрочка, попробуй — хороша медовушка.

— А нам?! — загалдели бабы.

— Обчешетесь. Это для Юры. Пей, пей, всю пей.

Медовушка была приятна, чуть с кислинкой и пахла мёдом.

Голова у меня закружилась, и я уже не помню, что было дальше.

Я проснулся со страшной головной болью. Было такое ощущение, что её сжали в тисках.

— Наташа, Наташа.

— Что, милый? — она очутилась возле меня.

— Голова, голова болит.

— Ох уж эта Нюрка, не надо было пить тебе эту медовуху. Сейчас я тебя полечу.

Она села на кровать.

— Клади голову мне на колени, не так, лицом вниз.

Она положила ладони мне на затылок и стала потихоньку разглаживать. Боль, пульсируя, стала потихоньку уходить. Она гладила мне затылок, шею, а я вдыхал запах её тёплых бёдер, и мне становилось лучше.

— Ну как?

— Лучше.

— Поспи, время ещё раннее. Всё пройдёт.

Она осторожно сняла мою голову с колен, подложила подушку и накрыла одеялом.

— Вставай. Митрич дрова привёз, свалил у дома, надо теперь нам вдвоём их уложить. Он очень доволен трубкой, которую ты ему подарил и табачком. Хорош, говорит, табачок. А Анютка прощение попросила за вчерашнее. Самогоночки принесла. И что с ней происходит? Ни одного мужика не пропустит!

— Это называется «синдромом бешенства матки». Такие женщины редко встречаются. Она никогда не может удовлетвориться мужчиной. Такова была Мессалина.

— А кто такая Мессалина?

— Жена римского императора Клавдия. Он казнил её за измену, да и его самого постигла печальная участь — отравили. Приписывают бешенство матки и Екатерине Второй, но я не верю этому. Императрица могла держать целый гарем мужчин волею своей власти.

— Ишь ты, как много ты знаешь. Я, слава богу, этим не страдаю. Вставай, будем завтракать.

— Наташка.

— Что, Юрка?

— А ведь ты баб специально пригласила, чтобы меня показать.

Она расхохоталась.

— А почему бы не показать и не похвастаться. Теперь с расспросами никто приставать не будет. Понравился ты им.

Утром следующего дня я поднялся рано, вышел на улицу и не узнал крыльцо нашего дома. Всё оно было украшено ветками берёзы.

— Наташа. В честь чего такая красота на крыльце?

— Троица сегодня, разве ты не знаешь? Хорошо, что мы вчера успели все дрова уложить. Сегодня работать грех. Надо отдыхать, водочку пить, а врачевать я тебя начну завтра.

— Розгами?

— Ими, милый. Чай не забыл вкус розги? Берёзовыми. Берёза лечит. Ну что приуныл?

К обеду Куманиха собрала небольшой стол. Уселись отметить праздник, в дверь постучали.

— Митрич, заходи, кстати, мы собрались тут отметить Троицу, садись.

Митрич был при параде: чистая рубашка, чёрный костюм, пахнущий нафталином.

— Там возле берёзовой рощи на поляне народ гуляет, а вы что же не пошли?

— У нас свой праздник. Я пирогов напекла. Юрка, наливай стопки.

Выпили, разговор опять зашёл об Анютке.

— Что её осуждать — несчастная женщина.

И Наталья рассказала Митричу то, что у неё за болезнь.

— Да, есть в ней что-то ненормальное, — подтвердил Митрич. — Ну да бог с ней, давайте выпьем.

Посидев за столом, мы вышли с Митричем покурить на крыльцо. Он достал трубку, набил её табаком и с наслаждением закурил.

— Ты только махорку из неё не кури, провоняет и ничем не отобьёшь. А табачок я тебе присылать буду.

— Стало быть, не останешься у неё?

Я задумался, что ответить ему.

— Митрич, я человек городской, не способен я жить в деревне. Да и она не хочет переезжать в город, как я её не уговаривал. Как тут быть? Может, ты что-нибудь посоветуешь.

— Это вам решать. Любит она тебя.

Нас позвали к пирогам, на столе шумел электрический самовар.

— Вот с яблочным вареньем, вот с вишнёвым. Эти с капустой и картошкой. А это просто кренделя без начинки.

Утром, когда Наталья сдирала подорожник с моей задницы, послышался звук мотора подъезжающей машины.

— Полежи пока.

Она вышла. Я отчётливо слышал голос Митрича со двора.

— Вот Наталья, доску тебе привёз для сарайчика. Три четверти куба, думаю, хватит и на стены, и на пол, и на крышу. Хорошая доска, сороковка. А вот ещё рубероид — на крышу пойдёт.

— А что я в этом понимаю? Ты строитель. Пойдём, я с тобой расплачусь.

— Юрка спит? Встанет, пусть доски потаскает на то место, где сарай будет. А я поехал.

— Разберёмся. Я с тобой.

Я встал, подёргал ногой — не болит. Нагнулся, в пояснице боли не было.

Настроение было чудесное. Сечь меня будут через неделю. Это не скоро. А крапивка — так это не розги.

Я отодрал последний листик подорожника, он был весь сморщенный и на нём были пятна побуревшей крови.

Когда я, не дождавшись Натальи, сел за стол завтракать, она открыла дверь.

— Уже встал? Проголодался? Конечно, вчера почти ничего не ел. Ездила в сельсовет оформлять доски да забежала на почту. Вот письмо из Москвы. И от кого, ты думаешь? От Галины. Помнишь такую? Поедим, потом почитаем.

Я стал вспоминать и вспомнил: Галина Борисовна — это та женщина, которая направила меня к Куманихе. И чего она там пишет?

Убрав со стола, Наталья распечатала конверт, стала читать, и лицо её помрачнело.

Я сидел молча и не о чём не спрашивал.

Наташа бросила письмо в сторону и посмотрела на меня.

— Представляешь? Эта мадамка собирается ехать сюда. Прямо так, по-наглому. Не спросясь, можно или нельзя приехать.

— А что у неё?

— Она пишет, что одна двигала холодильник и сорвала спину. Она взяла срочно отпуск и ещё отгулы, и собирается здесь проторчать месяц. Мало того, она просит встретить её на автобусной остановке послезавтра утром. Что я теперь должна Митрича гонять? У него самого полно забот.

— Ну, тогда я уеду. Как ты будешь лечить обоих?

— Я тебе уеду. Выдумал, пусть она уезжает. Господи, что за дурёха? Разве так можно. Что-нибудь придумаем. Надо спальню срочно доделывать.

— Я ему помогу.

Плохой из меня помощник.

— Да, кто так пилит, куды эта доска теперь годится? Вот как надо пилить.

Митрич отбрасывал в сторону испорченную доску и показывал мне, как правильно держать ножовку.

— Не спеши, никто тебя не погоняет. Ножовка сама должна ходить ровно, а не пихать её. Так, не ровён час, и сломаешь её.

Я стойко переносил его ворчания, что поделаешь, я городской парень, откуда мне всё это знать? Шурик защищал меня и рычал на Митрича, когда он делал мне выговор. Он вообще совал свой нос во все дела.

— А, ты ещё, защитник, чего припёрся сюда? Не мешай.

Шурик рычал на Митрича и отходил в сторону.

Ворчания Митрича не прошли даром, мне уже доверяли пилить доски в размер. Научился работать рубанком.

— Ты проверяй доску так, — и Митрич брал доску и целился ею в горизонт. — Чтобы не горбатая была в серёдке, и не спеши — рубанок сам пойдёт, как надо, сильно не дави.

Он выбирал четверти у досок, чтобы плотно примыкали, и щелей не было.

Постепенно каркас будущей спальни обрастал стенами. Я прибивал доски, и вечером возвращался домой с избитыми молотком пальцами.

— Перекур, — сказал Митрич.

Мы сели на доски. Он забил трубку, не забывая при этом повторять: «Хорош табачок». Может, этими словами он лишний раз благодарил меня за подарок.

— Завтра с утречка, мне эту вашу Галину встречать. И чего она припёрлась? Наташка говорит, торопитесь с сараем. А тут ещё вон сколько работы.

К вечеру мы закончили перекрытие крыши, и усталые шли в дом. Наталья, как всегда, наливала ему стакан водки, и закусывая на ходу хлебом с селёдкой, Митрич уходил.

— Ты не забудь завтра встретить.

— Ладно.

Утром заскрипела телега у крыльца дома.

— Тпр-р-у-у!

Мы вышли встречать на крыльцо. Галина Борисовна, хромая, подошла к нам.

— И Юрочка здесь, — удивилась она.

— Отдыхать приехал и подлечиться. Ну что мы стоим, пошли в дом.

Нам с Митричем отдыхать не пришлось. Он сконструмулил дверную коробку, и долго прилаживал её к сараю, выравнивая отвесом.

— Юра здесь подержи, гвоздик здесь подбей.

Наконец, окончательно закрепив коробку, он занялся дверью.

— Ну вот. Дверь есть, пол настелим, окна вставим. Давай, перекурим.

Подошла Наталья.

— Юра, отойдём, поговорим.

Мы сели за столом в саду.

— Она сейчас спит, отдыхает после дороги. Я ей всё рассказала. Будет о чём расспрашивать — держи язык за зубами. Слишком любопытна она.

— Удивилась?

— Ещё как.

— А про берёзу ты ей рассказывала?

— Ну, конечно. Ох, всыплю ей сегодня вечером. Ох, всыплю. Ты только в это время будь дома.

До обеда мы стелили полы на лаги четвертованные доски, которые Митрич успел подготовить.

Нас позвали в сад обедать. Сонная Галина вышла к столу, покосилась на Митрича, который уселся за стол с нами.

Налили по стопке. Галина отказалась пить самогонку.

— А где же городская водочка. Съязвил Митрич?

— В магазине.

— А, ну ладно. Мы и такую принимаем, — и опрокинул самогонку в рот. — Хороша!

Подали жареную картошку с салом под вторую рюмку. Потом пили чай с Галиными шоколадными конфетами.

— Ну нам надо работать. Сказал Митрич, поднимаясь со стула.

К вечеру мы так и не успели поставить окна. Зато пол и лежанка были готовы. Митрич закончил крыть крышу. Я обрезал рубероид на куски и подавал ему наверх.

Наташа настелила на лежанку широкий матрас, застелила простынь, принесла подушки и одеяла.

— А окна мы пока плёночкой забьём, и будет хорошо.

В новой спальне стоял дух свежего хвойного дерева.

— А окна мы завтра поставим, — сказал Митрич. — А сегодня ночуйте так.

— И кто здесь будет спать? — поинтересовалась Галина.

— Кому надо, тот и будет спать.

Когда стемнело, мне строго приказали сидеть дома и не высовываться. Наталья повела Борисовну в баню.

Тишина. И вот из бани послышался едва слышимый бабий визг. Уж не знаю, сколько ей там всыпали, но визг продолжался долго.

Потом снова наступила тишина, скрипнула дверь бани, и две с трудом различаемые в темноте фигуры вышли из бани. Галина с кислым личиком посмотрела на меня и удалилась в другую комнату.

— Пошли, Юра, спать. Галина в доме ляжет.

— Ну, и всыпала я ей все пятьдесят по голой телешине. Визжала, аж в ушах закладывало. Ты ещё не спишь? Иди ко мне.

К рассвету стало прохладно.

С приездом Галины, мне пришлось вставать рано. В семь часов мы уже завтракали за столом в саду. Забот у Натальи прибавилось.

— Я на работу, а тебе, Галина, придётся к обеду картошку почистить да котлет приготовить, чтобы на всех хватило. Сможешь?

— Смогу, Юра поможет.

— У Юры свои заботы.

Июньский день раскалился к полудню до двадцати семи градусов. Меня сегодня ждала крапива, в целебность которой верила Наталья. В бане было жарко да и мусора от неё остаётся много после порки. А тут ещё Галина — не прогонишь её.

Галине приказали спрятаться в доме и не подсматривать. Вынесли из бани скамейку, установили возле окна дома. На столе лежали уже два больших букета крапивы. Мне было приказано раздеться догола, и указали на скамейку.

Шурик — ну разве какое-нибудь дело обойдётся без него? Он тут же оказался рядом и ткнул меня холодным носом в ягодицу.

— Отойди, паршивец. И Наталья, надев плотную рукавицу, взяла колючий букет в руку.

— Ой! — вскрикнул я от первого удара букета по моей пояснице.

Шурик заскулил, подбежал и положил свою лапу на мою задницу, а потом и голова оказалась на моей пояснице. Он жалостно поглядывал на хозяйку одним глазом, как бы говоря: «Не бей его».

— Отойди, дурачок. А то самого крапивой. Ведь добро я ему делаю.

Шурик испуганно спрятался за яблоню и оттуда наблюдал весь процесс лечения, выражая сочувствие тихим визгом.

Крапива — это не розги, больно, но терпимо. Лишь только потом, когда поясница и задница покроются волдырями, вот тогда запоёшь.

Наталья не жалела сил. Первый пучок лишился листьев, остались только одни палки — самые жгучие. Второй пучок пошёл гулять по моему телу, и в это время я взглянул на окно — Галина, отодвинув занавесочку, наблюдала, как меня драли крапивой.

На следующий день предстояла порка Галины. Я не подслушивал их разговор, но до меня долетали отдельные слова.

— Раз приехала — терпи, и никакой поблажки не будет, меньше нельзя, задница всё стерпит. Не нравится, уезжай.

Я подавлял в себе злорадство, но это у меня плохо получалось.

Высекли её отменно, она выходила из бани, хныча, потирая зад.

Душно было в летней спальне после жаркого дня. Мы лежали без одеяла нагишом.

— Завтра я тебя опять крапивкой. Ещё саднит?

— Да, постоянно чешу попу.

— Пройдёт, это на пользу. У крапивы есть маленькие кремниевые иголочки, вот они и беспокоят тебя.

Через окно в спальне было видно, что занавеска в доме отодвинулась, а затем там погас свет.

Утром мы натянули на себя одеяла от предрассветного холода.

Весь день я маялся от безделья. Достал картошку из подвала, помог Галине чистить её.

— Что приготовить к обеду? — спросила она, присела на скамейку и тут же встала, потирая зад.

— Делай, что хочешь. Можно пожарить со свининой. Первое-то есть?

— Вчера щей кислых наварила.

— Болит?

— Мочи нет. Как она меня вчера розгами-то.

— Меня тоже не жалует. В добро, говорит.

— Дай-то бог.

— А меня сегодня опять крапива ждёт. Только ты не подсматривай. А впрочем, смотри, меня от этого не убавится.

— Юрочка! Мне было так интересно смотреть, как тебя стегали крапивой.

— Ладно. Иди жарить картошку — скоро Наталья придёт.

— Ну ты долго будешь стоять над душой? — спросила Наталья Галину, когда два веника крапивы лежали на столе, и была вынесена скамья для проведения врачевания. — Иди в дом, и не подсматривай.

Галина обиделась и ушла. Шурика посадили на цепь, чтобы не мешал важному делу. Он рвался с цепи, выражая своё негодование.

— Ну, Юрочка, подрумяним твою драгоценную.

И она указала веником на скамью.

— Я тебе! — погрозила Наталья, когда увидела любопытное личико Галины, появившееся в окне. Занавеска моментально задёрнулась.

— Ах! Ох! И-и! Да скоро там?

— Скор, скоро, терпи.

Жопа горела огнём, а веничек в руках Натальи прибавлял нового жару. Я повернул голову — в окошке сияло лицо Галины. Наталье было не до неё, она была занята обработкой моего зада и поясницы.

Когда были брошены обломки до этого пышного веника крапивы, я встал с лавки. Нельзя было сказать, что задница пылала огнём — она горела. Поднеси солому — она вспыхнет.

Наталья стояла рядом довольная проведённой работой.

— Ну как?

— Замечательно, никогда не было так хорошо, как сейчас, — зло ответил я.

Мне дали длинную рубашку до колен, и весь день я бродил по саду, не имея возможности присесть и надеть трусы.

В этот день не предстояло никого сечь и стегать крапивой. Но оба пациента почёсывали задницы от различных, но сходных методов врачевания.

Утром я уже смог надеть трусы. А дни стояли жаркие. Прошло полмесяца, дождей не было.

— Кабы засухи не было, — сокрушался Митрич. — А то беда.

Нам с Галиной прибавилось работы. Я утром доставал из колодца вёдра с водой, заполнял бочки, а вечером мы поливали огород из леек нагретой на солнце водой.

С надеждой мы посматривали на небо, но беспощадное солнце палило, и ни одного облачка на горизонте не было.

Наталья зашилась с работой, приходила поздно к обеду, а иногда не появлялась до вечера.

Не дождавшись хозяйку, мы обедали, убирали посуду и садились на лавочку в саду, дожидаясь вечера, когда можно было поливать огород.

— Сидеть можешь?

— Могу.

— И я могу. Юра. Покажи, как она тебя крапивой.

— Да ты же видела в окно.

— Нет, я сейчас хочу посмотреть.

— Да ты с ума сошла, буду я тебе свою задницу показывать.

Залаял Шурик и бросился к калитке — хозяйка пришла.

— Обедали? Ну а я есть хочу, накрывайте на стол.

Галина быстро накрыла стол.

— Новость у меня для вас. — сказала Наталья, откладывая ложку в сторону. — Вызывают меня в Тверь к одной больной. Сын её приехал днём и застал меня в управлении.

У его матери отнялась правая рука, врачи ничего не понимают, вот он и обратился ко мне с последней надеждой. Откуда он узнал обо мне, не знаю. Надо ехать прямо сейчас.

Юра, а может быть мы сами, пока Натальи нет. Спросила меня Галина, когда мы пили чай в доме.

— Что сами?

— Ну друг друга. Время идёт, мне скоро на работу, а Наташа неизвестно когда приедет.

— Галя, у тебя достаточно времени, чтобы пройти курс по надратию задницы? Я пас.

— Хорошо, а меня ты посечёшь?

— Ну, если ты настаиваешь.

Пока Юрка ходил за прутьями в баню, Галина в чём мать родила, разлеглась на лавке. Взглянув на это создание, он подумал: «А хороша чертовка, ишь какая попа, ух как бы было хорошо отшлёпать эту бесстыдницу!»

— Чего ты стоишь? Начинай.

На ягодицах были видны следы недавних розг. Белыми линиями они проступали на очаровательной попочке.

Он зажмурил глаза и легонько стеганул её прутиком. Жалко портить такой вид. Потом во второй раз, потом в третий.

— Меня так Наташка не стегала. Сильней.

Ну раз сильней — держись. Оттягивая розгу он сёк её не жалея сил. Галина издавала тонкий визг после каждой розги, вцепившись в лавку, дёргаясь ногами и виляя задом.

Да тебе это нравится! Ну, тогда держись.

— Ох, Юра! Ох, Юрочка. Ох, ай! — вскрикивала она после каждого удара.

Попа всё больше покрывалась красными рубцами. Галя перешла на сладострастный стон, поднимая жопку перед каждым ударом.

— Хватит, Галя. Вон уже кровь выступила. Да прутья все уже переломались.

— Меня Наташа больше стегала, я считала, — сказала она, не вставая с лавки. — Буду загорать, — заявила она, хотя тень от дома давно пала на лавку.

Пёс спал теперь со мной в сарайчике. Он забирался под лежанку, сопел и вздыхал во сне — наверное, ему тоже снились сны. Жара перевалила за тридцать, грозя высушить всё на свете. С севера потянул запах горящих торфяников. Душно было спать в сарайчике. Ночь приносила небольшую прохладу. Спал я раздетым, как приучила Наталья.

Проснулся среди ночи от страшного грохота, задрожала земля. Второй грохот раздался где-то рядом, как будто выстрелили из артиллерийского орудия. Я встал, открыл дверь.

Гроза. Наконец-то. Пёс жался к моим ногам, его трясло. Всполохи молний освещали фантастическим светом ночной сад. Я погладил его жёсткую шерсть.

— Успокойся, Шурок. Давай спать.

Он полез под лежанку и долго вздыхал.

Вдруг он ринулся к двери и залился громким лаем.

В дверь тихонько постучали.

— Юра, открой.

На пороге стояла вымокшая Галя, завёрнутая в банное полотенце.

— Я боюсь, в доме свет погас, пойдём со мной в дом. Я боюсь одна.

В доме я зажёг керосиновую лампу. Тусклый свет лампы высветил дрожащее существо с мокрыми волосами. Она смотрела на меня, не спуская глаз. И тут до меня дошло, что я стою перед ней голый.

Мокрое полотенце упало на пол, она переступила через него.

— Юра, ты такой.., такой мужчина. Не уходи, я.., я хочу тебя.

Сколько нужно было сил, чтобы устоять против натиска этой миловидной женщины. Она обняла его и жарко целовала в губы. Ещё мгновение и случилось бы непоправимое, возврата откуда нет. Ещё минута и он готов был взять её на руки и отнести в постель. Но как же Наташа? Очнись.

Он отвёл её руки.

— Остынь, Галя. Не надо. Ложись спать. Гроза уже кончается.

Она отскочила. Влепила ему пощёчину.

— Дурак, болван, идиот. Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видела!

И заплакала.

Весь следующий день моросил дождь. С севера шли свинцовые тучи.

Два человека, вынужденные сидеть дома, молчали весь день, стараясь не глядеть друг на друга. Телевизор не работал — свет так и не дали. Холодильник поплыл.

— Есть будешь? И она злобно бросала на стол тарелки и ложки.

На третий день небо прояснилось, хотя и выглянуло солнце, было холодно.

Утром я вошёл в дом. Она угрюмо посмотрела на меня.

— Пока ты спал, Анюта принесла утром творожку. Я сделала блинчики с творогом. Ешь, пока горячие.

Какое-то чувство жалости к ней съедало меня.

— Галя, ну что мне сделать, чтобы ты не обижалась на меня.

Она посмотрела на меня.

— Высечь тебя хочу, согласен?

— Только не очень.

— Это как получится.

Скамейку она попросила внести в баню — холодно на улице да и народ, кто увидит.

— Ты пока готовься, а я схожу в дом.

Она принесла целый ворох старых полотенец и тряпок. Если бы я знал, что она задумала, ни за что бы не лёг на лавку.

Далеко находится дом Куманихи от деревенских улиц. Редко кто пройдёт мимо. Если только старуха, ведя за собой козу на верёвке, услышит жуткий крик из Куманихиной бани, перекрестится.

— Да кого ж там так родимого?

Но ни одна душа не заглядывает в этот край.

Галина, далеко занося розгу за спину, нещадно полосовала голое тело отдавшего себя на заклание. Он был туго притянут к скамейке. Она мстила, жестоко мстила не только ему одному, а всем мужчинам, которые бросили её. И не дурнушка она, а вот не сложилась жизнь.

Нет никаких слов, чтобы описать крик несчастного человека.

— Галина, пощади-и-и...

— Засеку, до смерти засеку. Тебя бы шпицрутенами, а не этими тоненькими прутиками.

Розги быстро ломались, она брала новые и продолжала сечь оголённые места от поясницы до колен, оставляя кровавые рубцы.

— Мало тебе, мало. До вечера буду сечь, пока розги не кончатся.

Розга сломалась, она поискала глазами и не нашла больше свежих. Весь пол был завален сломанными прутьями. Она увидела в углу предбанника метлу, выдернула несколько прутьев и занесла руку.

— Ты что, сдурела, ведьма?

В баню ворвалась Куманиха, а вслед за ней разъярённое чудовище. Куманиха перехватила руку Галины, готовую нанести очередной удар. Пёс вцепился в ногу мегеры.

— Ай! — заорала ведьма. — Он меня укусил.

— Поделом, мало тебе. Вон отсюда.

Пока Наталья развязывала сечёного, пёс вылизывал его израненные места.

— Пойдём, пойдём, я отведу тебя в нашу спальню. У тебя жар начинается.

Она помогла мне лечь в постель.

— Лежи, я сейчас приду.

Наташа вернулась с большой миской, в которой были влажные листья подорожника.

— Что у вас тут произошло? — спросила она, накладывая мне листья от поясницы до колен.

Я рассказал ей всё: и то, что случилось во время грозы, и про то, что было потом.

Она задумалась, накрыла меня одеялом.

— Я тебе верю. Её можно понять — одинокая женщина, молодость прошла. Самое печальное остаться до конца жизни вековухой, но зачем же возмещать свои обиды на тебе. Ты тут причём? Ну, погоди, я поговорю с ней.

— Наташ, только ты не очень с ней.

— Это не твоё дело. У нас с ней свои бабьи разговоры. А ты постарайся уснуть. Вон ты какой горячий.

Через несколько минут я услышал сквозь тонкие стены спальни ругань во дворе.

— Послушай, Галина, вечно ты приносишь мне какие-то неприятности. В прошлый раз ты мне чуть не спалила дом, решив затопить печь летом, когда меня не было дома. А теперь ты искалечила мне мужика?

— Он сам, я не виновата.

— Не ври, я всё знаю. И вот что: либо я тебя сегодня выдеру по толстой жопе, либо собирай манатки, и вон из моего дома. И не приезжай ко мне никогда.

— Не толще твоей.

Наташа забегала ко мне через каждые полчаса.

— Вот свежий куриный бульон, только сейчас сварила. Поешь.

Вечером я услышал отчаянный визг Галины, решившей подставить свою толстую жо... для порки, только чтобы её не выгоняли.

Отчётливо были слышны хлопки по голой заднице и визг недавней мучительницы.

— Жопу, жопу ко мне!

Наверное, Наташа поставила скамейку ближе к спальне, чтобы я мог насладиться актом возмездия. Чем там она её?

— Живой? — спросила меня Наталья, поднося тарелку с варениками. — Ух, как я её! Теперь лежит на кровати пластом и ревёт. Слышал?

— Слышал. Чем ты её?

— А ты забыл про хлыстик, что мне подарил? Хороша игрушка. Я буду спать в доме, чтобы тебя не тревожить, а ты поправляйся.

Три дня пока я приходил в себя, Шурик не выходил из спальни. Он ничего не ел, только если я ему протягивал кусочек колбаски, неохотно брал и ел только из уважения ко мне.

— Милый мой друг. Живой я, живой. Не грусти, скоро встану.

Он скулил и смотрел на меня печальными глазами.

Снова заморосил дождь и мы сели ужинать дома. Наталья гремела горшками на кухне, я сидел напротив Галины за столом.

— Наябедничал?

— Наташа посмотрела на твои художества, что ты оставила на моём заднем месте — она чуть в обморок не упала.

— Мало тебе.

Наташа внесла чугунок с картошкой, и мы замолчали.

— Стопочку, что ли выпить. И она ушла на кухню.

— Знаешь, как она меня ругала? «Парня ты чуть до смерти не запорола». А я виновата? Так вышло. Меня тоже здорово выпороли.

Три стопочки, бутылка с яблочной самогонкой появились на столе, и неизменная тарелочка с нарезанной селёдкой была извлечена из холодильника.

— Самогонка? — поморщилась Галина.

— Да ты попробуй, такую мы ещё не пили. С прошлого года стоит. Юра перегонял. Попробуй.

Галя поморщилась и выпила рюмку.

— Ну как?

— Да погоди, дай закусить. Пожевав селёдочки, она согласилась. — Хорошая.

— Да она не только хорошая, она лучше твоего коньяка — выдержанная год.

Наталья предложила ещё по рюмочке, мы её поддержали. Включили телевизор. Слава богу, гроза не сожгла его, хотя забыли вытащить антенный кабель.

Но что там смотреть? Фильмы с рекламами, да и качество приёма паршивое.

— Да ну его. Давайте в карты сыграем.

Посуду убрали. Колода карт оказалась на столе.

— В дурачка, что ли. Наташа стала раздавать карты, а я терпеть не могу эту игру — я всегда оставался в дураках.

После шестой партии, имея все козыри на руках, я снова оказался в дураках.

Дамы потешались надо мной, я злился.

— Что за идиотская игра. Неужели нет другой. Сколько в колоде карт?

— Тридцать шесть.

— А ещё есть?

— Да, там лежат в коробке какие-то карты с двойками, да с шутами.

— Вот. Давайте я вас в Бридж научу играть — замечательная игра.

— Нет, это сложно, пока мы научимся, а сейчас лучше в дурочка.

Я вылез из-за стола.

— Не буду больше с вами, бабами, играть. Вы меня объегориваете.

Под общий смех, я вышел во двор. Дождь кончился, но лавочка была сыра. Закурил.

На небе высыпали яркие звёзды. Скоро наступит Летнее Солнцестояние, осталось немного.

Где-то на северо-востоке небо было светлое — не пройдёт и несколько часов, как наступит рассвет.

В полумраке я наблюдал, как Наталья раздевалась, отбросив в сторону трусики, он подошла к постели. Сдёрнула с меня одеяло.

— Ложись ко мне на колени. Тебя уже можно отшлёпать?

— Угу.

— Так? Посильнее?

— Можно.

— А вот так, так? Ещё сильнее? Что молчишь?

— Уй-уй! Как хорошо-то.

— Чего ж хорошего, когда задницу шлёпают?

— Смотря кто шлёпает. Тебе можно.

— А ремешка?

— Прям сейчас?

— Почему бы и нет? Только в дом за ним надо сходить. Ладно, сейчас не пойду, а завтра прихвачу.

Она легла на живот, подперев меня попой к стенке.

— Ну и здоровая у тебя жо..!

— Что, не нравится?

— Обожаю.

— Тогда поцелуй мне её. Плохо будешь целовать — отшлёпаю.

Она тихо охала, когда я оставлял ей засосы на ягодицах.

— Теперь спинку, а потом ниже ягодок. Плохо, плохо. Сейчас схожу за ремнём... Ну, давай же, я и так уже возбуждена — нет терпенья.

Маленькое оконце спальни засветилось рассветом. Мы, откинувшись на спину, глотали ртом воздух. Дыхание медленно возвращалось после бурной любви.

— Какие вы разные, мужчины. Мой муж никогда не приласкал меня как следует. Захочет — задерёт юбку. Сделает своё дело и пошёл. Как снасильничает. А ночью отвернётся к стенке и захрапит. Я и не знала тогда, что значит кончить. А ты прежде чем, ну сам понимаешь, обцелуешь меня с ног до головы, я уже терпеть не могу, нежно войдёшь, а я готова кончить.

— Отшлёпай меня, Наташа.

— Ты опять захочешь.

— Ну и что?

— Ух, молодой жеребец. Укандёхаешь ты старуху. Где попа?

— Ты вставать будешь? Я яичницу пожарила, а ты всё спишь.

Галя стояла на пороге спальни в лёгком сарафанчике. Солнце недавно взошло, и, судя по нему, было не более шести часов утра.

— Пойдём в дом, позавтракаешь.

Она стояла возле меня и смотрела, как я расправлялся с яичницей.

— Чайку подлить?

— Ты сама-то чего не ешь.

— А я уже позавтракала. А чего тебя Наташа давно не секла?

— Надо будет — посечёт. Она лучше знает.

— Вы уже встали? Чего не спится? — появилась Наташа.

— Кто рано встаёт — тому бог даёт.

— А ты бы сходил, Юра, к Митричу, давно он просит телевизор у него посмотреть. Вот пойдёшь в сторону пруда, а там мальчишек спросишь, где дом Митрича. Они всегда сидят у пруда. Найдёшь.

Я добрёл до пруда. Пяток голопузых пострелят сидели на берегу, уставившись в поплавки.

— Ребята, где дом Митрича?

— А вон, вон, где корова пасётся рядом с домом.

— Спасибо, как караси?

Один поднял снизку карасей. Там было штук пять крупных рыб.

— Мелочь мы отпускаем.

Я боялся не застать Митрича дома, но увидев его ворошившего сено, обрадовался.

Он был занят делом, и не замечал меня.

— Митрич!

— А, это ты Юра. Вот сено ворошу, чтобы не подопрело. Вчера с покоса привёз. До Петрова дня надо сено заготовить. Пойдём в дом. Ты — телевизор смотреть, пойдём.

Он включил телевизор — экран долго оставался тёмным. Наконец он тускло засветился. В центре появилось чёрное пятно, края его были засвечены жёлтым ореолом, и только самые концы экрана светились светло-жёлтым цветом.

Всё понятно.

— Ты давно его покупал?

— Почитай, лет семнадцать как будет. Ещё старуха была жива. Хороший телевизор, «Рекорд», ни разу не ломался. А щас не знаю, что с ним.

Объяснять Митричу, что у него потеря эмиссии кинескопа, что выгорел люминофор экрана, было бесполезно — не поймёт. Нужен новый телевизор или менять кинескоп, но где его сейчас найдёшь? Я подыскивал слова, чтобы не огорчать Митрича, но что я мог придумать?

Он с надеждой смотрел на меня.

— Митрич, этот телевизор не подлежит восстановлению. У него выгорел кинескоп, а достать новый кинескоп сейчас невозможно. Не делают их больше.

— Так-так, это что ж — покупать новый? А этот на свалку?

— Да.

— А если я вызову мастера из района.

— Заплатишь деньги за вызов и он тебе скажет тоже самое.

— А какой покупать? Цветной? Дорого.

— Не спеши. Надо как-то съездить в Тверь со мной и мы подберём телевизор. Импортный. Сейчас можно купить хороший импортный цветной телевизор. Наши — дерьмо. Не спеши.

— Ну, что, починил телевизор?

— Наталья, его выбрасывать пора — срок давно истёк этому телевизору. Жалко старика, денег надо много надо на новый телевизор.

— Не волнуйся, деньги у него есть. Захочет — купит.

Минуло летнее солнцестояние, дни по минутке начали убавляться — жаль, убавление дня будет заметно ещё не скоро.

Галина наша оправилась, ходила весёлая, напевая что-то под нос. Поясница её прошла, настроение вернулось к ней. Теперь она на меня не сердилась. Ей осталось два дня до отъезда.

— Юра, будешь в Москве — заходи.

И вдруг случайно я услышал её разговор с Натальей, когда сидел на лавочке возле открытого окна дома.

— Не приставай ко мне, не буду — хватит с тебя. Это уже лишнее, пользы тебе не принесёт

— Ну, Наташенька, напоследок.

Я так и не догадался, о чём шла речь, пока вечером не увидел, как Наталья повела её в баню.

Вот дурёха, мало ей было?

Утром с выпоротой задницей, охая, Галина садилась в телегу, захватив свой нехитрый багаж.

— Но, милая, пошла! — крикнул Митрич и телега медленно исчезла на дороге, поднимая пыль.

Скучно стало. Наталья исчезала на весь день, приходя только к обеду, а иногда к вечеру.

Я готовил обед, а иногда, не дождавшись, обедал один, и тосковал от безделья.

— Скучно, Наташа.

— Это со мной скучно?

— Да нет. Заняться нечем. Давай я крышу туалета покрою новым рубероидом, который остался от летней спальни.

— Вот ещё. Пачкаться будешь, и так сойдёт. Не каплет же.

— А давай я забор подремонтирую — куры в огород лезут. Там ещё немного досок осталось.

— И не думай — пальцы отобьёшь молотком, они у тебя недавно зажили. Шурка и так их хорошо гоняет.

Чтобы я не предлагал — Наталья категорически отвергала. Я перечитал все книги на этажерке, что у неё были в доме, все старые газеты.

— Сходи на пруд, полови рыбки. Удочку тебе Митрич смастерит.

— Ну, как я, здоровый верзила, буду сидеть с малышами ловить рыбу? Стыдно.

Через день появился Митрич.

— Юрка. Колосовики скоро пойдут — Петров день приближается. Свяду я тебя на то место, куда сам хожу, только ты об этом никому не сказывай.

— Вот-вот. Сходил бы с Митричем. Глядишь, и подберёзовиков наберёшь. Соглашайся.

— Да из меня грибник, что из...

— Да они сами тебе в корзину полезут, ты ещё таких грибов не видел.

Настал день, когда перед рассветом я надел кирзовые сапоги, которые Наталья с трудом отыскала в кладовке.

— Мужнины. Не жмут?

Подкатил Митрич на телеге.

— Готов?

— А почему на лошади?

— Итьти далеко. Устанем, пока дойдём.

Ехали мы долго по заросшей травой дороге. Заехали на опушку леса.

— Тут. Бери, Юрка, корзину, пошли.

И прямо на опушке мне Митрич крикнул:

— Вот они, нагнись.

Сначала я ничего не увидел, потом ахнул. Возле моих ног стоял целый ряд на длинных ножках крепких подберёзовиков.

Я нагнулся и увидел ещё шеренгу грибов, но уже поменьше. Я стал их срезать ножом, и не прошло пятнадцати минут, как моя корзина наполнилась до краёв.

Митрич стоял рядом и улыбался, глядя на меня.

— Хватит! А говорил, грибник плохой. Вон сколько набрал.

— А где твоя корзина? Чего ты не собираешь?

— Не ем я их — слабит меня от грибов, и корзину не брал. Вам с Натальей и на суп, и на жаркое вполне хватит.

Лошадёнку свою мы едва нашли на лугу, что против опушки. Она безмятежно щипала травку, волоча за собой телегу.

То-то было радости у Натальи, когда она увидела полную корзину крепких грибов. Она бросилась их чистить.

Митрич давно уехал.

— А правда, что Митрич не ест грибов?

— Правда, крутит его от них. Какого-то фермента нет у него в организме, чтобы переваривать их.

Сегодня она осталась дома и не пошла на работу.

Ох, Наталья — по любому поводу и без повода ставит на стол бутылку яблочной самогонки и тонкие рюмочки и каждый раз хвастается:

— На свадьбу подарили.

На этот раз она не отступила от традиции, поставив на стол рюмочки.

— Ну как можно перед грибным супом не тяпнуть по стопочке?

А суп из свежих грибов был хорош.

— Жаль, что Галина рано уехала, не дождалась грибов.

Перед грибным жаркое с картошкой — ещё по рюмочке, а потом ещё. А потом чай с мёдом.

— Юрка. А я совсем забыла, ты же мне такой хороший подарок сделал.

— Ну и что?

— Так что же он лежит без дела?

— Хлыстик я тебе подарил как дополнение к твоим чёрным чулкам, трусикам и лифчикам. Он очень идёт к этому гарнитуру. В нём ты королева.

— Так его надо применить.

— И на ком ты собираешься его применять?

— А ты не догадываешься?

— Ты хочешь сказать, что на мне?

— Ну, конечно.

— Милая, у меня от твоей крапивы и розг до сих пор задница чешется.

— Я не больно.

— Знаю твоё не больно. Не хочу.

Наталья закусила губку, хитрая улыбка появилась на лице. Что-то она задумала.

Она убрала со стола, я пошёл скучать в сад. Шурка обрадовался моему появлению, и лёг воле ног.

Я вернулся в дом, взял с этажерки книгу. Наташа мыла посуду и напевала что-то себе под нос.

— Что читаешь?

— О Генри.

— Интересная?

— У него замечательные новеллы. Читала?

— Некогда мне, почитаю.

Я в какой раз перечитывал эту книгу. Я углублялся в мир героев и переживал вместе с ними.

Солнце стало опускаться к дальнему лесу. Шурка иногда вскакивал и с лаем выгонял курицу, пробравшуюся в огород.

Чем заняться? Недавно я предложил хозяйке провести свет в летнюю спальню — фарфоровые изоляторы есть, провод найдём, — но она замахала руками:

— Не надо, не лезь в электричество. Убьёт. И керосинки достаточно.

Я оставил записку на столе, запер дом, спрятал ключи в потаённое место. Взял с собой Шурку, надел ему новый поводок, и отправились к Митричу — надоело сидеть дома.

Обрадованный Шурик, что его вывели погулять, рвал поводок, бросался из стороны в сторону.

Приближаясь к дому Митрича, я увидел, что с каким-то мужиком он набивал стог сена.

— Бог в помощь, мужики.

— Бог-то — бог, взял бы да помог.

— Знакомься, Юра, это мой племянник. Скучно одному сидеть дома?

— Тоска, Митрич. Вот решил прогуляться да чем и помочь добрым людям.

Шурик внимательно обнюхивал племянника, тот пятился назад.

— Не бойсь, он не кусается.

Найдя, что племянник не представляет опасности, Шурка завилял хвостом, и потерял к нему интерес.

— Алексей, — протянул мне руку племянник.

— Юрий.

Алексей полез наверх стога, мы с Митричем сгребали расстеленное на траве сухое сено, нанизывали на вилы и подавали ему.

Час мы работали, пока стог приобрёл солидные формы и последние травинки были уложены наверху.

— Дядя Дима, тащи брезент — накроем.

— А слезать как будешь? Лестницу надо подставить.

Работа была закончена.

— Ну что, молодёжь, перетрухнём по шкалику? Теперь моей Маруське на зиму корма хватит.

И только мы собрались выпить по стопочке, которые вынес Митрич вместе с бутылкой самогонки, как Шурик тявкнул, и волоча за собой поводок, бросился бежать через луг.

— Кого он там увидел? А, это Куманиха по твою душу идёт. Держись, Юрка, задаст она тебе.

Наталья приближалась, пёс прыгал возле неё.

Он подошла ко мне, выдала подзатыльник, осмотрела.

— Ты посмотри, на кого ты похож. Лицо грязное. Солома в вихрах.

Она стала стряхивать с рубашки сухую траву, залезла за воротник, вытаскивая оттуда клочки сена.

— Пошли домой. Они и без тебя справятся.

Интересно было наблюдать, как они удалялись по дороге домой. Она что-то ему говорила, размахивая руками. Через каждые десять-пятнадцать шагов он получал увесистые шлепки.

— Строгая баба. Любит она его. Так и не дала ему выпить стопашок. А мы выпьем, наливай.

— Ты посмотри, на кого ты похож, только вчера надел чистую рубашку, а шея-то, шея — как у трубочиста. Сиди здесь, и жди, пока я затоплю баню. Ух, и задам я тебе.

Через час баня была готова. Перестаралась Наталья — вода в бачке бурлила, войти в баню было невозможно, от пылающего жара перехватывало дыхание.

— Ложись на верхний полок.

В руке у неё был уже берёзовый веник, которым она собиралась меня стегать

— Потише, матушка.

— Терпи, батюшка. Грязь надо выколотить.

Я охал, поворачивался то на спину, то на живот. Она с малиновым лицом не пропускала ни одного сантиметра моего тела.

— Теперь меня, и уж постарайся.

Взяв в руки новый веник, я постарался.

Все мои старания приводили к тому, что она охала.

— Ох, хорошо, ох... А теперь здесь. По спинке, пониже, ещё пониже. Ох, хорошо.

Уж пониже я старался стегать, приложив всю силу.

Пожалуй, раки не бывают такие красные, когда их вынимают из кипятка — какими были мы.

Она вцепилась в мои волосы, и стала свирепо их намыливать.

— Что у тебя за мыло? Глаза ест!

— Мыло как мыло. Оброс ты, голубчик, за лето, надо хорошо промыть голову.

Меня бросили на лавку и стали остервенело намыливать мочалкой.

— Что у тебя там, гвозди в мочалке?

— Не капризничай.

И шлепок опустился на мою задницу.

— Потише там с моими игрушками.

Она взяла в руку, потянула.

— У, оторву!

Потом я намыливал её, особенно стараясь хорошенько отполировать её попу.

— Что ты встал на одном месте? Три дальше!

Окатив друг друга по нескольку раз водой из шаек, мы вытерлись полотенцами.

— Ложись на лавку.

Она подошла ко мне с мокрыми полотенцами, и стала привязывать ноги.

— Зачем?

— Чтобы не убежал.

Вторым полотенцем она охватила мою поясницу, и крепко привязала её к скамье. Руки были привязаны к ножкам скамьи бельевыми верёвками.

С ужасом я увидел в её руках хлыстик.

— Наталья, ты, что с ума сошла? Не для этого он предназначен, убери.

— А для чего?

— Для украшения.

— Вот я и украшу твою попу этим хлыстиком.

— Наталья! У-у. Ой-ё-ёй. Прекрати. Ай-я-я-яй. Ты не представляешь, как от него больно.

С разгорячённым лицом, она стегала меня

— Хороша плёточка, хороша.

— Наташа, прекрати, больно же. Ай-яй-яй.

— А зачем подарил? Я тихонечко. Всё, всё, больше не буду. А хороша, надо почаще её применять.

Нанеся ещё несколько ударов, она аккуратно отложила её в сторону и стала его развязывать.

Не успела она его распутать, как он вскочил с лавки, выхватил несколько прутьев из близстоящего корыта и бросился её догонять. Она бегала по предбаннику, стараясь не подставлять ему зад. Он, догнав её, стегал, стараясь попасть по заднице.

— Сумасшедший, что ты делаешь? — визжала она, когда розги попадали точно в цель.

Он стукнулся коленом о край лавки, перевернув её. Завопил, опустился на пол. Из содранной кожи появились капельки крови.

— Боже! Да что с тобой?

Она подняла скамейку, села на неё.

— Иди ко мне. Садись на колени.

Он доковылял до неё. Сел.

Наталья покрыла ладошкой ссадину.

— Закрой глаза, не шевелись, ни о чём не спрашивай.

Так они сидели, наверное, минут пять. Она тихо шептала, что-то. Боль стала куда-то уходить.

— Открой глаза. Посмотри.

Она отвела ладошку. Юра взглянул — маленькое розовое пятно осталось на колене. Следов крови на её ладони и на колене не было.

— Походи, чувствуешь боль в колене?

— Немного

— Сядь.

Наталья опустилась на колени, губами прикоснулась к больному месту, и долго оставалась в таком положении, чего-то шепча.

— Встань, как сейчас?

Он походил, подрыгал ногой.

— Почти не чувствую.

— Заживёт. Забыла тебе сказать — там письмо пришло от Галины, а в конверт вложен ещё маленький конвертик от Бориса. Кто он тебе?

— Что же ты раньше молчала. Где письмо?

— На столе в доме.

Юрка высочил из бани, в чём мать родила.

— Да, куда ты, ненормальный?

Она бежала за ним, пытаясь накинуть на него халат.

Он ворвался в дом, и там она его догнала.

— Оденься, простудишься.

Не обращая на Наталью внимания, он разглядывал маленький конвертик, на котором было написано «Распечатать только Юре».

По плохо заклеенным краям, по пятнам на конверте, можно было догадаться, что конверт открывали. Ну, конечно — это Галина.

Письмо было написано в обычном духе Бориса:

«Ты болван, Юрка. Долго ты будешь пудрить мозги Наталье? Мне Галя рассказала про неё всё — замечательная женщина. И как она тебя, дурака, полюбила — не представляю.

От добра добро не ищут. Пройдёт время и пока ты будешь думать, как поступить, всё может рассыпаться. И будешь ты кусать локти, жалея всю жизнь, а изменить будет уже невозможно.

И вот что, бери её в охапку и вези в Москву.

Чёрт с ним, с домом, в конце концов, его можно не продавать. Пусть останется за ней. Туда можно будет приезжать летом, как на дачу. Я думаю, Митрич согласится протапливать иногда дом зимой, чтобы не отсырел да и картошка не замёрзла в погребе. А картошку — мы приедем и выкопаем осенью. Курей можно продать соседям.

Тебе нужна такая женщина — будешь ты за ней, как за каменной стеной. Не полагаясь на твою решительность, я решил, что тут надо вмешаться мне.

Мой отец заказал микроавтобус. Через три дня мы приедем. Поедет с нами Галя, которая покажет нам дорогу в деревню. Ленинградку я знаю, но как проехать в посёлок, нужен проводник. Галя тоже не равнодушна к твоей судьбе. Она мне всё рассказала о ваших отношениях.

Не пригласишь на свадьбу — обижусь на всю жизнь».

— Почитай.

Я передал Борькино письмо Наталье, та прочла письмо несколько раз, иногда хмурясь, иногда не скрывая улыбки.

— Ну что скажешь?

— Он прав. Рохля, ты. Мужчина должен решать такие вопросы. А ты...

— Так брать тебя в охапку?

— И ты ещё думаешь?

Далее наш разговор перешёл на тему, что делать с хозяйством, что оставить, что взять с собой.

Пригласили Митрича.

— Уезжаешь, значит. А как мы без тебя?

А так как серьёзный разговор не решается без бутылки, мы прикладывались к стопочке, после каждого решённого вопроса.

— Дом я буду протапливать. Петуха я у тебя заберу, мой уже стар — плохо курей топчет. Несушек у тебя охотно купят бабы, они вон сколько яиц несут. Псину возьмёте с собой — не продавай, тосковать будет. Привыкнет он на новом месте. Как говорят — кошка к дому — собака к хозяину.

Впервые мы спали с Натальей, повернувшись жоп-об-жоп. Не до этого было.

Утором третьего дня нас разбудил гудок автомобиля. Быстро накинув халат, Наталья выбежала из летней спальни, я, натягивая штаны и протирая глаза, оделся и вышел за калитку сада.

Из машины вышла жена Бориса и уже беседовала с Натальей. Галина побежала хлопотать в дом. Борис, с трудом вытаскивая свои длинные ноги из машины и давал какие-то указания шофёру. Наконец он вылез, размялся, огляделся.

На меня он не обратил никакого внимания. Подошёл к Наталье.

— Вы Наталья Сергеевна? Рад с вами познакомиться.

И он галантно поцеловал ей ручку.

— Да, бросьте вы.

Наталья залилась краской. Теперь Борис обратил внимание на меня.

— Как ты здесь, брат? Загорел, поправился. Неплохо тут тебя кормят. Свежий воздух. Красивая женщина. Не обижайся за тон письма, ибо писал я его в великом гневе. Прости.

Меня отозвала в сторону жена Бориса.

— Какая красивая женщина твоя Наталья. Пусть она старше тебя, такие браки счастливы. Я ведь тоже старше Бориса.

— Ну что же, мы стоим, дорогие гости? Отдохните с дороги, покушайте, чем бог послал. Все в дом.

Галя, которая знала, где что лежит, быстро накрыла стол, и все уселись, кроме шофёра, который уехал заправляться.

— Водка с утра — это пошло, но поддержу компанию. От одной рюмки печень не пострадает.

Но Борис выпил и вторую, и третью стопку, надеясь, что печень не заметит.

— Нам как собираться? Сегодня? — спросила Наталья.

— Как вам захочется. Мы не торопим. Хочется подышать деревенским воздухом. Насладиться запахом навоза. А вид — до чего же красивый вид открывается на тот дальний лес!

Борис проглотил ещё одну стопку, и потянулся за селёдочкой.

Всегда удивляешься — как быстро разносятся слухи по деревне.

Приехал шофёр с заправки. Открыв капот, он ковырялся в недрах машины. Возле него собрались бабы.

— Куманиху увозишь?

— Уезжает, значит.

Шофёр молчал, ковыряясь в машине.

— А вы что здесь стоите? Идите в дом, всем места хватит.

Пришла и Анютка — та самая, которая очень любит мужиков. Сделала глазки Борису, а потом отвернулась: он не обратил на неё внимания.

На следующий день шла массовая распродажа несушек.

— Эту мне, куда ты за неё уцепилась?! А ну, отдай!

Довольные бабы расходились домой, унося драгоценный товар.

Были собраны необходимые вещи. Наталья ушла в правление. К вечеру она пришла, помахивая трудовой книжкой.

— Вот, а то не хотели отпускать. А я им: замуж выхожу, в Москву еду!

На третий день, после приезда Бориса, Уазик был загружен необходимыми вещами. Решили ехать с утра, чтобы дорога была свободней да чтобы не жарко было.

Наталья ходила вокруг машины.

— Всё собрали, ничего не забыли. Пойду, загляну в дом. Митрич, ключи я тебе отдала?

— Отдала, Наталья Сергеевна.

— Ну, прощай, не поминай лихом.

— Бог с тобой, Наталья, если что, то пиши.

Она села в машину. Я привёл Шурку, он охотно запрыгнул в машину, влез на сидение и уставился в окно.

Борис сел с шофёром, и стал ему объяснять, как выехать на шоссе.

Я с ним так и не успел познакомиться. А теперь это не имело смысла. Был он молчалив, и сидя за столом, не выпил ни одной рюмки.

Машина медленно шла по деревенской дороге. Вдоль дороги стояли бабы и махали нам рукой.

— Наталья, а кто же нас лечить будет?

— А вы не хворайте!

— Вот у моего мужика ячмень под глазом выскочил.

— А что не привела?

— Да он уже прошёл.

Шурка высунулся в окно машины. И залаял на назойливых баб.

— Да уберите вы этого пса — не даёт проститься!

Я вытащил его из окна, куда он вылез наполовину. Он сердито заворчал, обидевшись, что ему не дали поговорить с народом. Потом лёг на пол и закрыл глаза.

Уазик выехал на твёрдую дорогу, прибавил скорость.

Наталья сидела с мокрыми глазами, прижав платочек к лицу.

— Ты плачешь, Наташа?

— Нет, милый, что-то в глаз попало...

4 января 2012 года. Перелопачено и причёсано 25 апреля 2012 года.